Я не люблю:

- нетактичность
- упрямство
- черствость
- самолюбование
- некритичность к себе
- сконцентрированность на себе
и самое главное:
-ТУПОСТЬ

навеяно разными людьми

@темы: за жизнь

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

*радостное фырканье и повизгивание*

Вчера закончила "Альтернативу" by Newkate.

Ах как же ж я в восторге! Как я люблю автора за вкусный язык, прорисовку персонажей и красоту чувств! Фик попал в папочку к "Реадаптации" и "Дурной траве", т.е. получил максимальную оценку в 12 баллов.

Моя счастлива и тащится. Только грустит, что он закончился...

Сцыль:
mr-yaoi.ru/fanfic/NewKate-Alternative1.htm

@темы: фикоманское, Weiss Kreuz, слэш&яой, рецензии/рекомендации

---

Анкета по WK

Взято у  Aldhissla

длинное шопесец

О себе:
1. Ник в WK: Йоджи, однозначно ^_~
2. Пишешь ли ты фанфики: Ага
3. Рисуешь фанарт: Неть, не рисую
4. Читаешь слишком много фиков? Ышшо как...
5. И пишешь отзывы? Редко, ибо обычно читаю тыреное, без привязки к месту стырки.

О Галактике:
6. Любишь "Убийцу и белого шамана"? Не-а, не люблю мангу. Разве что на аватары растащить.
8. А ОВАшку? Сказала бы, что не очень, если б вчера, как дура, не пересматривала опять...
9. А драмы? Не знаю, не пробовала.
10. А Глюен? Скорее, да, хотя есть претензии.
11. И Side B? Не пробовала.

О персонажах:
12. Любимая команда: Вайсс и Шварц. Не смогу выбрать ^_~
13. Любимый член Вайсс: Йоджи
14. Любимый член Шварц: Брэд и Шульдих. Не выбираемо ^_~
15. Любимый член Шрайнт: Хелл.
16. Любимый член Крашерс: –
17. Любимая секретарша: Манкс
18. Любимая девушка: Хелл
19. Самый-самый любимый персонаж: Йоджи, Брэд и Шульдих. Нерешаемо ^_~

Парочки:
20. Любимая пара: Брэд/Шу
21. Другие любимые пейринги: Брэд/Йоджи. И ффсе, и хватит.
22. Самые интересные пейринги: без понятия. Смотря как подать.
23. Нелюбимые пейринги: Айя/Йоджи. Один мне понравился, но то было полное АУ.
24. Ненавистный пейринг: Шульдих\Йоджи.
25. Ран\Кен или Ран\Сакура: да пох, смотря как написать.
26. Наги\Тот или Оми\Наги: наверное, все-таки Наги\Тот.
27. Кроуфорд\Шульдих или Шульдих\Ёдзи: первое, конечно!
28. Старшие, младшие, или эти с теми: Не троньте чибиков!

О фанфиках:
29. Фанон или канон: пофигу, и то и то нужно.
30. Канон или АУ: пофигу, и то и то нужно.
31. Коротенькие сценки или истории от лица персонажа? люблю ^_~
32. А длинные романы? Очень ^_~
33. Ген, гет, яой или юри? Яой или гет. НЕ юри.
34. Много парочек на один фик? Лучше одна.
35. Флафф или ангст? Ангст. Шоб все сдохли.
36. Трагические истории? Мняммм...
37. Истории "на заказ"? Приятно-здорово
38. Новые персонажи? нет
39. ООС или IC? IC
40. Совсем-совсем-пресовсем ангстовые персонажи? Абы это выглядело логично.
41. А-на-самом-деле-хорошие шварцы? Так они и есть хорошие. И очень несчастные...
42. Что тебя обычно раздражает в фиках? Неумение пользоваться языком.
43. Самый лучший фик на свете: «Реадаптация», «Дурная трава». Это если по WK.
44. А на втором месте? «И вот мне приснилось».

О смертях:
45. Оку жалко? Ага
46. А Ботана? Нет
47. А Асуку\Ной? Йоджи жалко, а не ее ^_~
48. А Акиру? Не-а.
49. А Манкс и Бирман? А шо, и их??? Тогда Манкс жалко.
50. А Кё? Нет.
51. А Сену? Даааа

Разное:
52. Настоящее имя Сены: не помню.
53. Какого цвета глаза у Кена: кажись, карие
54. Фуджимия нравится? Не особо. И вообще ФудЗимия...
55. А Такатори? Только Мамору ^_~
56. Персия: Нет
57. Ран или Ая-кун? Айя. Через Й!
58. Сакура раздражает? Не-а, местами ее понимаю.
59. Что ты думаешь о Шварц? Я о них не думаю, я о них мечтаю ^_~
60. А о Шрайнт? Не повезло бабам...
61. Юки, Мишель, Хлое или Фри? без руля.

Вилами по воде:
62. Думаешь, Ёдзи всё вспомнит и вернётся? Ыыы, не трожьте больную мозоль. Я не знаю, ибо не могу решать, что для него лучше.
63. Шварц появятся в Сайд Би? Не знаю и ниипет ^_~
64. А Крашерс? Тем более.
65. Ран когда-нибудь вернётся к сестре? Мне бы этого хотелось.

И наконец:
66. Светлые или Тёмные? ВСЕ! Дайте три! ^_~
67. Какого(-их) персонажа(-ей) надо бы получше продумать? Никого не надо. Все на одном уровне "продумки" - посредственном...
68. Изменил ли WK коренным образом твою жизнь? Еще как...
69. Что связанное с WK ты любишь больше всего? А фиг его знает. Атмосферу, фики, фанарт. Аватарки, наконец ^_~

И страшно мщу to  Aldhissla Шуршуном_~

@темы: флешмоб, Weiss Kreuz

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

ПЧ-ёвое ^_~

 ~Solinary~, взаимно приветствую ^_~

@темы: Weiss Kreuz, пч-евое

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Флешмоб от Ju-Ost

Каждый желающий, отметившийся в комментах, получит от меня два числа и должен будет написать пост с телеграммой к себе самому в прошлом или будущем. Первое число будет означать возраст, в котором вы должны были бы получить эту телеграмму, а второе - сколько слов в ней должно быть.

От Ju-Ost мне: 13 и 4.

Телеграмма: "Ты станешь прекрасным лебедем!"

@темы: флешмоб

---

Вернулась из Полтавы и Одессы

Море - теплое, отпуск - это хорошо, хоть и маленький.
Начала перечитывать 4 ГП, на этот раз таки на украинском, хрен с ним, убедили меня ^_~
Потом будет 5 и 6. Перед 7 надо освежиться, ибо я уже нихрена не помню.

@темы: за жизнь

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

"Countdown", написано для Эвил на WK-фикатон (выкладка 01 ноября 2007)

Название: Countdown (Обратный отсчет)
Автор: Terra Nova
Фандом: Weiss Kreuz
Бета: Aldhissla
Рейтинг: NC-17
Pairing: Кроуфорд/Шульдих
Краткое содержание: Как хорошо быть оракулом… Как страшно иногда быть оракулом. POV Брэда Кроуфорда, касательно самых напряженных моментов в его жизни.
Жанр: angst
Disclaimer: Ничего чужого мне не надо, у меня и своего хватает. Не состою, не извлекаю.
Предупреждение: non-con, жестокость. Может показаться, что оно AU, хотя AU не является.
Примечание: Фик написан на четвертый WK-фикатон, для Эвил, которая хотела:
«Кроуфорд/Шульдих, Кроуфорд/Йоджи, Ран/Кроуфорд.
Яой, рейтинг повыше, можно БДСМ, чем жестче, тем лучше, желательно драму или ангст.»
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

6.

… а он смотрит на меня в упор и ухмыляется.

– Брээээдли. – Длинное, с оттяжкой. – Неужели ты и правда этого не предвидел? Никогда не поверю.

Я молчу. Я предвидел такой исход – но он был настолько маловероятен, что я решил игнорировать его. У меня просто не было выхода. Если изменить ту развилку, которая делала его возможным – погибали и Наги, и Фарфарелло. И он тоже. Но об этом я ему не скажу. Это уже не имеет значения.

Шульдих стоит передо мной почти по пояс в воде. Белый костюм промок, облепил его тело, мокрые волосы кажутся темными, на щеке две царапины, водоросли на плече. Я в воде почти по шею, правая нога намертво застряла между камнями и остовом какой-то утонувшей машины, я почти теряю сознание от боли. За моей спиной тонет маяк.

– Ах, как жаль, – цедит он. Глаза – холодные, злые, искорки торжества на дне. Даже когда я понял, что такой исход неизбежен, я все-таки надеялся на него. Теперь вижу, что зря, он не поможет мне. Он так откровенно веселится, так ликует, что я понимаю – только этот вариант развития событий его и устроил бы, только этого он ждал – уже много лет.

– Кстати, Брэдли, – он снова скалится, – ты в курсе, что скоро будет прилив? Да и маяк этому весьма поспособствует, когда такая дура тонет, знаешь ли, волны о-го-го получаются. Мило, правда?

– Шульдих… – Перед глазами кружатся пятна, сознание мутится, я скоро отключусь. – Шульдих, пожалуйста.

Пистолет в непромокаемом чехле. Я подготовился. Я знал, что он утопит свой.

Шульдих смотрит на меня со смесью уважения и брезгливости. Брезгливости больше.

– Значит, все-таки предвидел, оракул хренов. – Он передергивает затвор. – Забавно. А ведь мог пристрелить меня. Об этом ты не думал?

Хохочет.

Думал, Шульдих, думал. И понял, что не смогу. А вот ты сможешь. По крайней мере, я на это надеюсь.

Дуло смотрит мне в лицо.

Здесь очень тихо, слышно, как волны с хлюпающим звуком ударяются о берег. Здесь только мы вдвоем. Наги и Фарфарелло ушли по берегу влево. Шульдих внушил им, что меня следует искать там. Они достаточно далеко, и не услышат выстрела. Потом он скажет им, что тоже не смог меня найти. Старейшины мертвы, лучшие паранормы Эстетт мертвы, пожалуй, сейчас Шульдих – самый сильный телепат в мире. Никто и никогда ничего не узнает.

Я ожидаю от Шульдиха привычных колкостей, я приготовился умереть после очередной его ехидной фразы, я жду, что он выплеснет на меня весь тот болезненный коктейль, что у него накопился за эти годы, ведь другого шанса не будет, – правда, Шульдих? – но он молчит. Я с трудом фокусирую взгляд, смотрю на него, и вижу – он необыкновенно серьезен. Я понимаю: ему не нужно прятаться за привычным сарказмом; то, что происходит сейчас между нами – логическое завершение всего, что было. Ирония здесь неуместна, она испортит ему удовольствие.

Дуло чуть подрагивает перед моими глазами. Я могу, собравшись с силами, поднять руку, тяжелую, разбухшую от воды, и отвести его от своего лица. Но я не шевелюсь.

Сейчас все завершится. И в этот последний момент я делаю то, чего от себя не ожидал, не думал, что дурацкая сентиментальность – или что это такое со мной? – заставит меня быть… слабым? малодушным? болезненно-откровенным?

Я опускаю все свои щиты. Смотри, Шульдих, ну смотри же! Я беззащитен.

Я даже мысленно тянусь в его сторону, открываюсь так полно, как, кажется, и не умел никогда – ни перед ним, ни перед кем-то еще. Смотри, вот это – болезненное, кораллово-красное – Шульдих, видишь? Я знаю, ты не простишь уже – ни сейчас, ни потом, я не надеюсь на снисхождение. Просто… это мое последние желание. Глупое, нелепое. Я хочу, чтобы ты увидел – что ты для меня значишь. Ну же, смотри – оцени масштабы моего сумасшествия, моей одержимости, моей горячки. Ты не простишь, нет, конечно. Но может, хоть отчасти поймешь – почему я…

… Уже когда его палец плавно давит на курок, я понимаю: всё зря. Шульдих не видит и не слышит меня, он ни шагу не ступил за отброшенные в сторону щиты. Он полностью, всецело погружен в свою кристально-чистую, белоснежную, накрахмаленную, сияющую ненависть, она скрипит у него на зубах, искрит между пальцами, заставляет руки дрожать от предвкушения, и сдавливает горло в приступе отчаянья – меня можно будет убить только единожды, только раз, и все будет кончено, и что же он будет делать потом, со всей этой нерастраченной силой, с этой алмазной, отточенной жаждой пронзить насквозь, растоптать, уничтожить?

И вот тогда – на секунду, – мне хочется вскинуть руку, и отбросить дуло в сторону, и вырвать у жизни еще хоть минуту, чтобы объяснить ему, рассказать – вслух, раз мои мысли обтекают его, не задевая, хотя – какой в этом смысл? – раз я не смог объяснить за все эти годы…

… И в любом случае, это уже невозможно, потому что пуля покинула ствол, и почему-то я успеваю заметить его перекошенное лицо – мальчик, ты до сих пор не научился убивать хладнокровно? даже меня – ведь ты так хотел! – а потом все теряет смысл – и мое кораллово-красное, и его белоснежно-крахмальное, потому что там, куда я падаю………

5.

… вздрагиваю от стука. Шульдих никогда не придерживает входную дверь, и она грохает об косяк. Мне кажется, что он делает это мне назло – только потому, что я сто раз просил его так не делать.

Нет, мне не кажется. Я уверен.

Шум в прихожей, тихий голос Наги, смешок Шульдиха. Как Фарфарелло? Сегодня хорошо, Шу, но все равно – я рад, что ты пришел, потому что мало ли что, ты ведь знаешь... Знаю, чибик, все хорошо, если что, позовешь меня. Ага, ладно, Шу.

Скрип лестницы, шорох за спиной. Я не поворачиваюсь к двери, продолжаю все так же пялиться в экран ноутбука. Я не могу разобрать ни строчки.

– Приветики.

Мне не нужно оборачиваться, и так несложно догадаться – костюм на нем измят, на шее – следы засосов, он их даже не прячет, потому что знает, как это действует на меня. Духами разит на всю комнату. Сегодня я больше не смогу работать в кабинете, от этого запаха я сойду с ума.

– Ты что-то хотел, Шульдих?

Он провоцирует меня. Никакие щиты не могут полностью скрыть мою ярость, он не может ее не чувствовать. Шульдих играет с огнем. Когда-то, очень давно, он боялся меня, теперь страх потерял всякое значение.

Он ненавидит меня. Он ненавидит то, что я с ним делаю. Но по-другому – уже невозможно. Это стало частью нас, частью привычного порядка вещей. Шульдих может меня убить, но он не может перестать чувствовать себя жертвой.

Его выворачивает от этого наизнанку. Он ненавидит себя не меньше, чем меня. Но он все равно приходит в мой кабинет – вот такой вот, только что вернувшийся из очередного загула, обцелованный и оттраханный по самое не могу, растерзанный, нервный, искрящий. Если я сейчас обернусь, я смогу прочесть в его глазах: «Тебе больно, Брэдли? Как же так, твою личную шлюшку пялит кто-то еще! И шлюшке это нраааавится…»

Я не оборачиваюсь. Меня колотит, он это чувствует, не может не чувствовать, я сейчас, наверное, представляю собой презабавнейший ментальный фейерверк. Он его смакует.

Я не оборачиваюсь.

… В прошлый раз, когда его не было дома три дня, и он ввалился ко мне вот такой… Я не выдержал, зарычал, схватил его за патлы, и швырнул мордой на стол. Он рассадил себе скулу, и залил кровью все мои распечатки, но мне было наплевать, я содрал с него штаны, – они были узкие, и никак не хотели слезать, так что я просто порвал их по шву, – и оттрахал его, грубо, быстро, как всегда. И больше всего на свете я хотел, чтобы он орал, чтобы он шипел что-то злое, грязное – в мой адрес, чтобы он понял – он здесь, со мной, и он мой, принадлежит мне, и будет принадлежать во веки веков – слышишь, Шульдих?

А он… смеялся. Он хохотал, у него, кажется, была истерика, и это окончательно добило меня, я как будто отключился, не знаю, как я не убил его.

… И потом он, сидя у меня на столе, все еще смеющийся, размазывал кровь вперемешку со спермой по груди, по бедрам, по лицу, облизывал окровавленные пальцы, глядя мне в глаза, а меня колотила крупная дрожь, я сидел в кресле, и меня всего трясло. Я смотрел на Шульдиха и думал: «Ты делаешь меня чудовищем».

Он уловил мою мысль, я был так разбалансирован, что позволил ей прорваться наружу, и сказал: «Брэээдли, ну что ты. Ты ведь всегда им был».

Я закрыл глаза, расслышал его смешок, потом шорох – он неловко сполз со стола, распечатки полетели на пол, – он собрал свою одежду и вышел из кабинета, как был, обнаженный, окровавленный – Фарфарелло в подвале, Наги еще час не осмелится подняться наверх. Малыш давно приучился: как только Шульдих заходит ко мне, все двери в доме как бы сами собой захлопываются, и Фарфарелло у себя в подвале, я знаю, усмехается, и облизывает стилет. В такие моменты он считает меня почти своим братом…

Это было две недели назад.

Сейчас Шульдих стоит у меня за спиной, не приближаясь, но и не пытаясь уйти. Он ждет.

Он ненавидит меня за то, что я с ним делаю. Он ненавидит себя за то, что приходит ко мне, провоцирует меня. За то, что кончает подо мной – каждый раз, всегда, что бы я ни делал с ним, как бы ни был груб.

Эта связь настолько прочна, что я не знаю способа ее разорвать – кроме как убить его. Временами это желание становится нестерпимым, я хочу приставить пистолет к его голове и нажать на курок, я хочу вычеркнуть его из своей жизни, вымарать, очиститься, не быть больше тем, кем он заставляет меня быть. Излечиться, покаяться.

Я знаю, он думает о том же. Возможно, у него получится – когда-нибудь. У меня – нет. Я не могу убить его. Я уже пробовал.

– Брээээдли, ты совсем по мне не соскучился? – тянет он, в голосе слышится усмешка.

– Уходи, Шульдих, – говорю я. И мысленно прибавляю: «пожалуйста».

Дверь за моей спиной закрывается. Без стука. Очень тихо.

Я закрываю ноутбук, снимаю очки, откидываюсь в кресле и закрываю глаза.

Нестерпимо хочется напиться. Почти так же, как перестать думать о том, что…

4.

… швыряю его спиной в стену прихожей, слышится глухой звук, его волосы окрашиваются кровью – почти незаметно: рыжее – красное, красное – рыжее, какая, к чертовой матери, разница? Его губы дрожат, сначала мне кажется, что он напуган, но потом я понимаю – Шульдих в ярости. Только его ярость – веселая, сумасшедшая, он сейчас в точности как Фарфарелло, он – берсеркер, и, зная его силу, мне следует опасаться, но я в том же состоянии, и мне плевать.

– Гаденыш. – Я склоняюсь к его лицу, окровавленные волосы лезут мне в рот. – Я тебя убью, тварь.

Шульдих открывает глаза и смотрит на меня. Его взгляд плавает, наверное, я слишком сильно ударил его, может быть, у него сотрясение мозга – мне плевать, мне сейчас на все плевать. Тонкие губы кривятся в усмешке, он морщится – нижнюю губу я ему тоже разбил.

– Ты мог нас всех угробить. – Я почти касаюсь губами его уха, я говорю так тихо только потому, что стоит мне повысить голос – и я потеряю рассудок, взорвусь, размажу его по стене. Из-за его выходки чуть не погиб Наги – глаза мальчишки еще долго будут сниться мне по ночам – огромные, перепуганные, уже подернутые пеленой. Фарфарелло спасся чудом, только потому, что ему плевать на боль; он отрубился уже в машине, от потери крови. А мог и не дойти, если бы я не успел. И Наги, и Фарфарелло – они оба были бы уже мертвы, если бы видение не пришло вовремя.

Но больше всего меня бесит другое – и от этого я готов сам кидаться на стену и выть в голос. Я должен думать о малыше, и о берсеркере – они были беззащитны, один – еще ребенок, пусть чертовски умный – но всего лишь ребенок, второй – псих, шизофреник, они не понимали и не могли понять, что творит эта мразь, как подставляет их. Но я думаю вовсе не об этом, и даже не о том, что сам мог погибнуть, вытаскивая их.

Все, о чем я могу думать сейчас, вколачивая рыжую тварь в стенку – он сам мог подохнуть, он рисковал в первую очередь собой, а Наги и Фарфарелло всего лишь попытались его оттуда вытащить, а ему было плевать, плевать на них, на меня, на то, что бы я делал, если бы они не успели, если бы я не успел…

– Ты мог сдохнуть там вместе с ними, Шульдих, ты понимаешь? – Мой голос все-таки срывается, и я отпускаю его. Если я не отойду в сторону, я сам его убью. Я не контролирую себя.

Я смотрю на свои трясущиеся руки – костяшки содраны в кровь, я несколько раз заехал по стене возле его головы, – и слышу тихий голос Шульдиха:

– Не мог, Брэдли. Никак не мог. Ты бы мне не позволил, с-ссука… И сам не дохнешь, и мне не даешь. Пусти. – Я схватил его за предплечья. – Пусти, Брэд. Я пойду…

Глаза Шульдиха закатываются, он обмякает в моих руках, сползает по стенке, оставляя бурый след. Его нужно везти в больницу – и его нельзя туда везти: он весь в крови, я тоже, и я не в том состоянии, чтобы пудрить мозги, совать взятки, обеспечивать молчание свидетелей…

Я подхватываю его на руки. Наги в подвале с Фарфарелло – я попросил его присмотреть за берсеркером. Когда он спускался вниз, левитируя перед собой тело ирландца, он на миг оглянулся, и его глаза, кажется, были еще больше, чем двадцать минут назад, когда я вытащил его из огня.

«Он боится, что ты убьешь меня, Брэдли», – хихикнул Шульдих у меня в голове, а потом Наги ушел вниз, и я сорвался…

Я устраиваю Шульдиха на кровати у него в комнате и достаю телефон, чтобы вызвать врача – проверенного человека, который возьмет непомерный гонорар и не будет задавать лишних вопросов. Запах крови, кажется, пропитал все вокруг, у меня начинает кружиться голова – адреналиновая волна спадает, я чувствую слабость.

Длинные гудки, я сжимаю трубку, и перед глазами у меня – Шульдих, тонкая фигура посреди объятого пламенем холла Такатори-Индастриз, неестественно вскинутые руки, рыжие волосы сверкают, и он, кажется, смеется…

Ему было все равно в тот момент – он или я, я или он. Наги, Фарфарелло – они не имели значения, – либо я, либо он, кто-то из нас должен погибнуть в этом пожаре, кто-то должен остаться внутри, потому что «знаешь, Брэээдли, я так чертовски устал от всего этого, невыносимо просто, а ты?»

Я присаживаюсь возле него на кровать. Гудки в трубке обрываются, сухой старческий голос произносит: «Слушаю», – по-английски, с отвратительным японским акцентом, и я говорю…

3.

… шипит, вырывается и невнятно ругается по-немецки.

– Отошли Наги, – спокойно говорю я. Мальчик недавно с нами, он еще не знает особенностей наших с Шульдихом отношений.

Рыжий бросает на меня полный ярости взгляд.

– Он идет по коридору, и будет здесь через две минуты. Ты хочешь, чтобы он увидел все это? – Широким жестом я охватываю всю картину: постель со смятыми простынями, изорванную в клочья одежду Шульдиха на полу, самого Шульдиха – голого, дрожащего, с волосами, облепившими лицо, с двумя свежими ссадинами на груди, крест-накрест, с руками, прикованными наручниками к изголовью кровати. Со стоящим членом.

Может быть, Шульдих и позволил бы Наги увидеть все это – просто чтобы позлить меня, чтобы ослушаться, сделать наперекор.

Позволил бы, если б не эта последняя деталь.

Шульдих ни за что, никогда не позволит кому-то увидеть, что у него стоит, когда я трахаю его. Каждый раз в последний момент он пытается отползти в сторону, вывернуться из моих рук – и все равно кончает, закусив губу, пытаясь не орать. Чаще всего ему это удается – кончить молча. Но я все равно вижу, как удовольствие – грубое, смешанное с болью, – заставляет его ненавидеть себя. Ненавидеть свое тело, которое – каждый раз – его предает.

– Минута, Шульдих.

Он отворачивается. Наги внезапно вспоминает, что хотел посмотреть телевизор в гостиной.

– Вот и умница. – Я наклоняюсь к нему, беру за подбородок, поворачиваю лицом к себе. Глаза Шульдиха закрыты, длинные светлые ресницы влажные. Ты плакал? Странно, давно уже такого не было. Или это ты из-за Наги?

«Не твое дело», – произносит Шульдих у меня в голове, и я бью его по лицу – несильно, просто чтобы обозначить роли. Мое дело, мальчик, еще как мое, всё, что касается тебя – касается и меня, – слышишь, Шу? – ты весь мой, с потрохами.

Я вхожу в него медленно, я не спешу, он выгибается, и шипит – от боли, от унижения, наручники звякают, когда он пытается опустить руки. Его правая нога у меня на плече, левую я прижимаю коленом к постели. Моя рука сжимает его член, – никаких движений, он должен сам, как всегда – и он, конечно, не выдерживает, всхлипывает, и в такт с моими толчками внутри него начинает вбиваться в мою ладонь.

Он кончает первым, касаясь распухшими губами наручников, выгнувшись так, что, кажется, еще чуть-чуть – и сломается позвоночник. Его ресницы мокрые, теперь у меня нет сомнений. И это заставляет меня кончить тут же, мгновенно. Потом я падаю на него сверху, и слизываю струйку крови из уголка его рта.

– Ты прекрасен, – говорю я. – Как всегда.

Шульдих подо мной напрягается и внезапно разражается хохотом. У него истерика, и даже мои пощечины не могут ее остановить. На одно долгое мгновение я пугаюсь – мне кажется, что он сошел с ума, что я довел его до сумасшествия.

И в этот момент его смех обрывается.

– Не дождешься, Брэдли, – очень спокойно говорит Шульдих, и струйка крови снова сползает из уголка прокушенной губы. – Только не я. Только не из-за тебя.

Я снова бью его – на этот раз сильно, наотмашь, не контролируя себя, – а он улыбается, улыбается, и я бью его снова и снова, пока он не теряет сознание…

Потом я прислоняюсь к стенке и сползаю на пол.

Мне страшно. Впервые мне показалось, что он – победил. Больше того – теперь мне кажется, что он побеждал всегда, с самого начала. Просто ни он, ни я этого не замечали.

Тело на кровати неподвижно. Я боюсь подойти к нему и снять наручники. Я боюсь пошевелиться.

Какая-то новая мысль, понимание чего-то, не дает мне покоя. Я не знаю, что происходит со мной, что происходит с ним. Я просто чувствую – это больше не игра, уже нет, это не желание обладать, не похоть, не секс.

Это – принадлежность. Только не он принадлежит мне, вовсе нет.

Все наоборот. И так было всегда.

Просто я слишком поздно это понял, и вряд ли могу теперь что-то изменить.

На четвереньках я подползаю к кровати; Шульдих всё еще без сознания.

Я утыкаюсь лицом в сгиб его локтя, и как заведенный бормочу: «Мой Шульдих, мой, мой, мой, только мой, мой…», но даже сейчас, когда он не может мне возразить, не может сказать какую-нибудь привычную колкость, – даже сейчас я чувствую, что это – ложь.

Шульдих – не мой. Это я – его. Весь, с потрохами. С того самого момента, как я…

2.

… руки в карманах, взгляд устремлен в серое, заляпанное дождем стекло. За окном – пустой двор школы Розенкройц. Выпуск был позавчера, и я на нем не присутствовал.

– Ты меня слышишь?

Шульдих поворачивается ко мне. Его лицо, его волосы, забранные в хвост, его одежда – все кажется серым на фоне дождя.

– Разве у меня есть выбор, мистер Кроуфорд?

Голос сочится сарказмом, лицо кривит усмешка, и я бы, наверное, поверил в его силу, в его независимость и гордость, если бы не знал его так хорошо, и если бы не чувствовал волн страха, которые лишь слегка касаются меня. У него очень хороший самоконтроль. Думается, на самом деле его колотит куда сильнее.

– Разумеется, нет, Шульдих. – Я делаю два шага к нему, и вся его бравада осыпается, как шелуха, он невольно отшатывается, ударяется головой о трубу отопления, и как-то сразу съеживается, становится еще более серым и маленьким. Ему шестнадцать с небольшим.

И он мой. Теперь – по праву. Документ, лежащий у меня в кармане, подтверждает это.

Я беру его за подбородок, запрокидываю голову. Я не ошибся – его бьет дрожь, храбрость была напускной. Глаза бегают, он облизывает губы, наверное, даже не осознавая… Это выглядит так… возбуждающе, непристойно, прекрасно… Я не выдерживаю и целую его – легко, мимолетно, слегка касаясь своим языком его губ, – а он внезапно отталкивает меня – я даже не успеваю удивиться, – отпрыгивает в сторону – маленький злой зверек, напуганный, загнанный в угол – и все равно не опасный, потому что я сильнее его, и он это знает.

Он знает, что бежать некуда. Приказ о распределении подписан его личным куратором, на нем все необходимые печати, и этого – не изменить ничем.

Он становится в боксерскую стойку – неумелая пародия, фарс, у меня же и подсмотрел, гаденыш, – сверкает на меня глазами из темноты коридора. Кажется, стало еще темнее. Ливень стеной закрыл небо. Мне кажется, я слышу, как этажом ниже, в столовой, бегают крысы. Кроме нас и десятка охранников на первом этаже в здании никого нет – все в летнем лагере.

Я делаю шаг к нему, он поднимает кулаки.

Рыжий, глупый, смешной. Мой мальчик. Только мой. Я улыбаюсь – мягко, уголками губ.

– Шульдих, не глупи.

Я хватаю его за руки, он, взвыв, пытается вырваться, я прижимаю обе его руки к телу, обнимаю его – он на секунду затихает, и снова начинает вырываться, когда я прижимаю его к себе, – у меня стоит так, что даже через плащ нельзя не заметить, – он пытается кусаться, пинает меня каблуком в лодыжку, – и, наконец, обмякает, поняв, что я его не отпущу.

За те четыре года, что я провел без него, я понял, что он мне нужен. Что я хочу его, скучаю по нему. И я вернулся, чтобы его забрать.

Я утыкаюсь носом в его волосы; они пахнут так, что у меня окончательно сносит крышу.

… Ближайшая дверь – за ней туалет для мальчиков. Кафель, раковины, писсуары, унитазы. Над раковинами – одно большое зеркало. Шульдих не смотрит в него – он боится увидеть свое отражение.

А зря: он немыслимо хорош сейчас – даже в этом сером свете, с этим дурацким хвостиком, напуганный и чуть не плачущий… Возможно, хорош именно поэтому.

Я расстегиваю брюки. Шульдих вздрагивает, его ресницы дрожат. Вода гулко разбивается о кафель. Больше во вселенной не осталось никаких звуков – только капающая вода, звук расстегиваемой ширинки и хриплое, неровное дыхание Шульдиха.

Я тянусь к его штанам, и внезапно его снова начинает трясти.

– Брэд… – Едва слышно. – Пожалуйста, не надо. – Глаза он так и не открыл.

– Тебе понравится, глупый. – Я накрываю рукой его промежность. У него пока не стоит, но я это скоро исправлю.

– Нет! – Его лицо кривится, и он делает очередную попытку вырваться – очень слабую по сравнению с предыдущими, и я понимаю, что он уже смирился.

– Тише, Шу, тише, вот так… – Я стаскиваю с него брюки, и он уже не сопротивляется, только болезненно морщится, когда я вхожу в него сзади – медленно, осторожно, я вовсе не хочу делать ему больно, я просто хочу, чтобы он понял – он мой теперь, только мой, пусть даже не думает сопротивляться…

В зеркале отражается: Шульдих – штаны спущены ниже колен, бледный, с закушенной губой, хвост разлохматился, резинка едва держится в волосах, голова безвольно мотается, одна рука прижата к груди, другая лежит на моей руке, ласкающей его член; я – лицо над его плечом, черные глаза без радужки, очки поблескивают – и даже в очках я похож на вампира, какого-нибудь графа Дракулу, склонившегося над невинной жертвой…

Моя жертва давно не невинна, о нет. Мысль вызывает у меня улыбку, и я склоняюсь к шее Шульдиха, продолжая наблюдать за своим отражением. Кусаю его в шею, он издает какой-то скулящий звук, и я чувствую, как его член под моей рукой выпрямляется, наливается кровью.

«Так вот что тебе нравится, – думаю я, продолжая терзать его шею, ухо, плечо. – Моя маленькая шлюшка, почему же ты молчал?»

Видимо, Шульдих чувствует что-то, – не мысль, но тон, направление мысли, потому что он внезапно дергается в моих руках – но теперь я к этому готов, и без труда удерживаю его на месте. Он подается вперед, хватается руками за край раковины, волосы, – резинка валяется на полу, – прячут его от меня – но это не то, я хочу видеть его лицо!

Я наматываю его волосы на кулак, тяну вверх, Шульдих сопротивляется. Я запрокидываю его голову, – в зеркале отражается бледная шея, дергающийся кадык, – и крепко зажимаю ее между своей головой и плечом. Шульдих хрипит, наверное, ему так трудно дышать, он пытается выгнуться сильнее, и невольно насаживается на мой член еще глубже.

Одной рукой я завожу обе его руки за спину, зажимаю между нашими телами. Вот он – полностью открыт передо мной, обездвижен, покорен, завоеван. Плоский живот – в таком положении он кажется совсем впалым, – выступающие ребра, ключицы, стройные ноги, тонкие волоски в паху.

Его член стоит колом. Я сжимаю его в ладони, и снова начинаю двигаться – рука, и мой член внутри него, – в одном ритме, раз, два, три, четыре, пять, – Шульдих в зеркале беззвучно открывает рот, Шульдих на моем плече стонет, и оба Шульдиха – и мой, и зеркальный – кончают, забрызгивая спермой свои брюки, туфли и раковину.

Еще два движения – и я тоже кончаю.

Отпускаю Шульдиха, и он медленно, изломанной куклой оседает на пол.

Я мою руки, приглаживаю волосы влажными ладонями. Застегиваю ширинку.

Шульдих все еще сидит на полу. Поворачиваюсь к нему.

– Собери свои вещи. Через час мы выезжаем.

Он вытирает рот тыльной стороной ладони (рука дрожит), поднимает на меня глаза, и в них я вижу…

1.

… и швыряет в меня мочалкой.

Я с хохотом подскакиваю к нему:

– Малыш Шу, ты так соскучился по мне?

– Уйди, сука, гад, ублюдок! – верещит он, эхо мечется по душевой. – Убирайся!

– Чего ты орешь? – Я обманным движением проскальзываю к Шульдиху за спину и зажимаю ему рот. – Два часа ночи, все спят.

Он мычит что-то, и пытается укусить меня за руку – я успеваю убрать ее, предупрежденный видением. Усмехаюсь, довольный собой – как все-таки хорошо быть оракулом. Даже не так – как хорошо быть талантливым, сильным оракулом. Я не сомневаюсь, что буду лучшим в выпуске. Черт, а чего сомневаться? – видение на этот счет у меня уже было.

Шульдих выворачивается из моих рук, я перехватываю его запястья поудобнее и становлюсь так, чтобы перекрыть ему дорогу к двери.

Мне – почти шестнадцать лет, ему – двенадцать.

– Прекрати дергаться. – Я ухмыляюсь. – Скоро я свалю отсюда, и оставлю тебя в покое, малыш. А пока что иди сюда. – Я притягиваю его к себе, делаю вид, что не замечаю две ладошки, упирающиеся мне в грудь, пытающиеся меня оттолкнуть. – Ну же, Шульдих, не упрямься! У меня завтра экзамен, я готовился, но это не всегда помогает, и я немного волнуюсь, знаешь ли. А еще я хочу выспаться, но я не могу спать, пока не трахну кого-нибудь такого милого, вроде тебя… По правде сказать, кроме тебя мне никто так не нравится…

Я продолжаю улыбаться, и нести весь этот бред, как будто мои слова могут загипнотизировать Шульдиха – возможно, так и есть, потому что когда я, протянув руку, беру с полки мыло, дважды провожу намыленной рукой по своему члену, а потом разворачиваю Шульдиха к стене и медленно вхожу, – он не кричит, не вырывается, не пытается оттолкнуть меня.

Шульдих распластывается всем телом по стене душевой кабинки, я прикасаюсь губами к его спине, целую в затылок, и мы двигаемся в одном ритме – плавно, медленно, – вода из душа льется на нас, как теплый дождь. Я сжимаю его член в руке, и Шульдих хмурится, мотает головой, и пытается отбросить мою руку, но я только плотнее вжимаю его в стену, и он стонет, тихо-тихо, едва слышно.

Потом я отстраняюсь – на этот раз я кончил раньше, но он последовал за мной через несколько секунд, – выхожу из кабинки, беру чистое полотенце и начинаю вытираться.

Голос Шульдиха заставляет меня оставить это занятие и посмотреть на него в упор.

– Это было в последний раз, Брэд, – говорит он. – Больше никогда.

Он подпирает плечом стенку душевой, руки скрещены на груди; почти не дрожат. Я замечаю струйку крови на его бедре. Ничего, не впервой.

– Малыш, ты тоже решил податься в оракулы? – Я отбрасываю полотенце в сторону и подхожу в нему. Он даже не пытается отстраниться. – Последний раз будет тогда, когда я скажу. – Я беру его за подбородок.

– Выпуск через две недели, Брэээдли. – Он усмехается. – Ты будешь очень занят, у тебя не хватит времени на крошку Шу.

Я ухмыляюсь в ответ – и бью его по лицу. Впервые.

За вот это его мерзкое «Брэээдли», за то, что он смеет мне указывать, за то, что не отстранился.

Он проводит рукой по лицу, смотрит на ладонь, как будто пытаясь понять – откуда кровь?

– Не тебе решать, на что у меня хватит времени, на что – не хватит, – говорю я.

Он не смотрит на меня, и я хватаю его за подбородок, заставляя поднять глаза.

А он внезапно плюет мне в лицо. Кровью.

И тогда я швыряю его на пол, иду к своим брюкам, выдираю из них ремень…

Когда я возвращаюсь к нему, он сидит, прижавшись спиной к стенке душевой, обняв колени. Вскидывает на меня глаза – злобный маленький волчонок.

– Шульдих, – говорю я спокойно.

Он боится. И от одной этой мысли мой член снова начинает оживать.

Я знаю, что в ближайшие полчаса сюда никто не зайдет. Я ведь очень хороший оракул, поэтому…

0.
(Здесь и сейчас)

… Я дрожу, ноги подгибаются, и я хватаюсь за стену, чтобы не упасть. Я оглушен, размазан, вывернут наизнанку.

Мучительно нечем дышать, я почти ничего не вижу – в коридоре темно, в холле чуть светлее – третий этаж, деревья не загораживают окна, лунный свет заливает паркетный пол, – но я все равно как будто слепой, я иду по стене на ощупь, пальцы дрожат, ходят ходуном. Звенит в ушах, во рту привкус крови. Меня тошнит. Ноги ватные, я их почти не чувствую.

Шаг за шагом, коридор остается позади. Я выхожу в холл. Зрение постепенно возвращается.

Наверное, прошло не больше пяти-шести минут – мальчик только что ступил в холл из противоположного коридора. Он щурится, замечает меня, неуверенно улыбается.

Новенький. Его привезли сегодня утром. Рыжий, смешной – так говорили о нем.

Красивый. Как по мне – очень красивый.

Слухи у нас распространяются быстро: одиннадцать лет; поздно нашли; задатки сильного телепата. Интенсивная программа обучения, надеются успеть до шестнадцати лет, как обычно; есть все шансы – талантливый.

Шульдих. Имя мне тоже сказали.

Я захотел его, как только увидел – на школьном дворе, когда воспитатель помогал ему выбраться из машины. Он щурился на солнце, заправлял за ухо непослушные рыжие пряди, оглядывал двор исподлобья.

Господи, он был такой, такой…

Я хотел намотать эти пряди на кулак – прямо там, при всех, я был как одержимый, мне было все равно, меня как током ударило, – но внезапно видение подсказало мне – где и когда я смогу его найти. Одного.

… И вот он стоит напротив меня, в десяти метрах. Ни о чем не подозревает. Он вышел из спальни, чтобы сходить в туалет – а по дороге назад перепутал коридоры и потерялся, его первая ночь здесь, это бывает с новичками, планировка корпуса действительно идиотская, и сейчас он спросит у меня…

А я…

Я только что вынырнул из самого сильного, самого масштабного видения, которое было у меня за все эти годы. Я только что видел, как этот мальчик вырастает, я видел, как он извивается подо мной, как слизывает кровь со своих пальцев, как танцует, объятый пламенем, посреди горящего здания, я видел его глаза, когда он нажимает на курок.

И еще – я видел себя. Видел, как бью его по лицу, как трахаю его – на столе, в душевой, в постели, – видел себя, скорчившегося на полу собственной спальни, не смеющего поднять на него глаза, видел свои окровавленные пальцы – и его тело у себя на руках.

Я видел собственную смерть. Но даже это не самое страшное.

Я ее желал. Жаждал. Мечтал о ней, как об избавлении.

Мне было двадцать шесть лет, когда этот мальчик, который сейчас подойдет ко мне, выстрелил мне в голову…

Или – мне будет двадцать шесть лет, когда…

Я сейчас сойду с ума.

Через две минуты… нет, уже меньше, секунды утекают сквозь пальцы, – он подойдет ко мне, и я улыбнусь ему, а потом быстрым движением накину на его запястья самодельную петлю из нейлонового пояса, – пояс в заднем кармане брюк, я подготовился.

Его улыбка померкнет не сразу – он не привык к такому, он не сможет так быстро поверить в происходящее, – и я успею втолкнуть его в маленькую кладовку, примыкающую к холлу. Сегодня дежурил Ким, кладовка – по моей просьбе – открыта. Ким хотел оставить ключ мне, но я лишь отмахнулся: нет нужды, никто не придет. Я же оракул, я знаю.

Я заткну ему рот тряпкой, и только тогда он сообразит, что можно было орать. На самом деле, даже заори он – это бы мало что изменило. Мальчишка… ему еще предстоит узнать, что в школе Розенкройц право сильного, по негласному одобрению наставников, разрешается подтверждать любыми доступными способами. Если кто-то из учеников жалуется на другого, самый распространенный ответ: «Дай ему сдачи, ты ведь паранорм, а не слабый человечек!»

Боже, как их потом бьют, этих рискнувших пожаловаться. Как их потом травят…

… Потом он перестанет даже сопротивляться, только будет зыркать на меня из-под челки. Это будет первый раз, когда я увижу его глаза такими – злыми, полными боли.

А потом, потом…

Он отомстит мне, этот мальчишка. Отомстит изощренно, болезненно, и эта пытка будет длиться долго, долго… Одиннадцать долгих, изматывающих лет – пока я сам не вложу пистолет в его ладонь.

… Шульдих пересекает залитый лунным светом холл, подходит ближе, улыбается мне.

Мальчишка-юноша-мужчина, которого я буду любить все эти годы – но пойму это только в самом конце, когда уже поздно будет что-то менять.

Сейчас. Вот сейчас это случится.

Я как в тумане, как во сне. Мне кажется, что кто-то там, наверху, дергает меня за ниточки, как марионетку. Все идет, как должно идти. Никак иначе. Все предрешено.

Шульдих подходит. Моя рука уже не дрожит. Я сжимаю в кармане нейлоновый пояс.

Вот она, развилка. Я вижу ее так же ясно, как если бы она была нарисована на выщербленном школьном паркете. Мне даже кажется, что так и есть, и что Шульдих идет по ней, не замечая линий вероятности – которые, невидимые, неосязаемые, уже оплели его лодыжки.

Развилка, одна из дорог которой мне теперь известна.

Шульдих останавливается напротив, склоняет голову на бок, и улыбается…

… а через секунду, ошарашенный и до смерти перепуганный, отшатывается от меня, от моего истеричного: «Нет!!!», падает на задницу посреди холла, и по-черепашьи отползает, глядя на меня огромными, широко распахнутыми глазами.

Я пячусь назад, в темноту коридора. Ноги меня больше не держат, я сползаю по стене; не в силах унять дрожь, обнимаю себя за плечи, и закрываю глаза. Перед закрытыми веками неоновым светом горит развилка, та самая, которая была только что, яркая, с неизбежным поворотом – но я ведь, кажется, проскочил его? Боже, пожалуйста, пусть будет так. Мальчик, конечно, испугался – он уже, наверное, в другом крыле корпуса, – и пусть меня сейчас тихо, без лишнего шума заберут в лазарет, в карцер – да куда угодно, боже, только чтобы никогда больше не видеть эти глаза – такими, свои руки – в крови, и дуло пистолета, направленное в лицо. Боже, я ведь был так близко.

Я тихонько подвываю от ужаса, раскачиваюсь из стороны в сторону, обхватив себя за плечи.

И внезапно слышу над ухом:

– Что с тобой? Тебе плохо?

Вскидываю голову. Слишком резко – он едва заметно подается назад, но тут же придвигается снова, заглядывает в глаза.

Может, он и рванул от меня, однако же – вернулся. Почему? Я не знаю. Я не хочу знать.

Все, что я понимаю – развилка пройдена. Я физически ощущаю, как меркнет, исчезает тот путь, который кончается возле тонущего маяка.

И тут же слабость, смешанная с неимоверным, гигантским облегчением, охватывает меня, накрывает с головой, и я начинаю рыдать – со всхлипами и подвываниями, раскачиваясь еще сильнее, меня корежит от только что пережитого ужаса, который мог стать правдой, который почти стал правдой, я еле успел стряхнуть с себя этот морок предопределенности, остановить себя, удержать…

Проходит минута, и две тонкие руки обнимают меня за шею, прижимают к худенькому плечу, и это так странно, так, боже мой, невероятно, невозможно – я ведь еще не стер из памяти то, что видел, для меня это еще так близко, и потому вот эта забота, эта ласка – настолько неправдоподобна, нереальна, что я, кажется, уже не просто рыдаю, я бьюсь в истерике, меня колотит дрожь – а он не отстраняется, продолжает обнимать меня, и даже как будто баюкает, пытаясь успокоить.

… Когда я прихожу в себя, небо за окном начинает сереть. Моя голова лежит у Шульдиха на коленях, он гладит меня по волосам и бормочет: «Тшш».

За всю ночь никто так и не вышел в коридор: я действительно хороший оракул.

1а.

Шульдих провожает меня до моей спальни. Это глупо, ведь это я должен был проводить его – но я так слаб, у меня нет сил сопротивляться.

Он обнимает меня еще раз, у самой двери – прижимается лицом к моей груди, – когда мы оба стоим, я выше его на две головы, а то и больше. Мои руки сами обнимают его, я ныряю носом в его волосы, целую в макушку. Он трется носом о мою футболку, доверчиво, как маленький щенок – как будто не он всю ночь успокаивал меня, невменяемого, испуганного. Как будто я и правда сильнее его.

И в этот момент меня отпускает окончательно. И Шульдих, конечно, это чувствует, потому что он отстраняется он меня, улыбка освещает его лицо, он встает на цыпочки – и целует меня в уголок рта; сейчас он похож на забавного рыжего лисенка.

Улыбка сама собою выползает на мое лицо, и даже потом, когда я лежу в своей постели, слушая храп и сопение одноклассников, она не исчезает, и вот так вот, с улыбкой, я почти успеваю провалиться в сон, – как вдруг меня накрывает череда видений, таких же ярких как те, которые…

* * *

… хмурит лоб и говорит:

– Брэд, не будь занудой. Я хочу с тобой.

Я поправляю галстук, стоя перед зеркалом.

– Шульдих, прекрати. Тебе нечего там делать.

Главное, не позволить своему голосу выдать, насколько я и сам был бы не против его компании. Потому что если он пронюхает – я уже не отверчусь. А там может быть опасно. Мне одному – нет, а ему – да.

Он все равно чувствует что-то. Подходит сзади, обнимает меня, кладет голову мне на плечо. Рыжие волосы на моем сером костюме. Я хочу изловчиться и поцеловать их, но это может плохо кончиться.

– Ладно, Брэдли, хрен с тобой. – Он вздыхает. – Только ты уж постарайся там недолго, потому что я…

* * *

– Нааааааги!

– Шу, отстань!

– Чибик, ты оборзел? Ты представляешь, что будет, если это найдет Брэд?

– Ничего не будет. – Насупленный Наги вырывает у Шульдиха из рук журнал с двумя обнимающимися молодыми людьми на обложке. – Он это уже видел, я так думаю.

– С чего ты взял? – Шульдих выглядит слегка озадаченным, с моего наблюдательного пункта на веранде мне частично виден его профиль, остальное скрывают от глаз виноградные листья.

Зато ухмылка Наги видна мне во всей красе.

– Потому что я у него и взял!

– Спер, паршивец? – В голосе Шульдиха – неподдельное восхищение.

– Одолжил, – ухмыляется Наги.

– Ну-ну. – Шульдих приобнимает мальчика за плечи. – Забирай себе, чибик, если уж они тебе так нравятся. Брэду можешь не возвращать.

– Точно? – Наги не может поверить своему счастью.

– Точно. У него есть я, а это куда круче каких-то там журналов, поверь мне.

Мне кажется, Наги успевает серьезно задуматься – а так ли выгодна была только что совершенная сделка, или, возможно, ему стоило…

* * *

… у меня на подушке – кажутся золотыми в утреннем свете, я наклоняюсь, а он открывает один глаз и с усмешкой подставляет губы. Воскресенье, так что никуда спешить…

* * *

– … не надоело?

Отодвигает в сторону мой ноутбук, садится передо мной на стол, заставляет меня откинуться в кресле; перед этим тянет у меня с носа очки. Я успеваю поймать кусочек мысленного приказа: «… закрой дверь и не подглядывай, чибик!»

Дверь за моей спиной действительно тут же захлопывается.

– Сегодня я буду твоим ноутом, – сообщает Шульдих. На нем – темно-синий банный халат, волосы влажные после душа и пахнут шампунем. – Крутым, навороченным ноутом самой последней модели. Таких обалденных ноутов ты никогда в жизни не видел.

Я хочу сказать ему, что именно такой – если не этот же самый – ноут сегодня ночевал в моей постели, и я вполне успел его рассмотреть – причем, далеко не в первый раз. Хотя вообще-то мне следовало бы сказать ему, что тот отчет, над которым я работаю с самого утра, руководство ждет не позднее одиннадцати вечера… но в любом случае, я не успеваю сказать ни того, ни другого, – потому что мой новый «ноутбук» развязывает пояс халата, являя миру…

«Джойстик, – хихикает Шульдих у меня в голове. – Назовем это джойстиком».

«Черт, Шульдих, я же не играю в игры…»

«В эти – играешь, Брэд».

Он придвигается еще ближе, и я понимаю, что отчет… черт, гори он, отчет этот, до одиннадцати еще почти час, успею…

– Ммм, да… – Шульдих откидывается назад, вплетает пальцы в мои волосы.

На вкус он… за столько лет я никак не могу привыкнуть. Потрясающий.

– Брэээдли… – Он поддает бедрами вперед, я придерживаю его за ягодицы, пока он кончает мне в рот, потом я падаю в кресло – а он уже соскальзывает на пол, и устраивается между моих коленей, и снова: «Наги, крысеныш, я ведь сказал! Подслушивать – тоже не смей! Тебе нечем заняться? Иди присмотри за Фарфи!», и расстегивает мои брюки, и господи-как-же-хорошо, Шульдих, да, вот так…

* * *

– … и тогда я закричал… испугал тебя, конечно… ты шмякнулся на задницу, а меня всего колотило, и я всё еще не мог поверить, что…

– Брэд. – Его узкая ладонь накрывает мои подрагивающие пальцы. – Успокойся. Этого не случилось.

Виски в моем стакане закончилось, но он не спешит подливать мне еще. Черт, он, наверное, решил, что мне на сегодня хватит. Может быть, он и прав.

Я подношу его ладонь к губам.

– Шульдих, я был так близко, и мне казалось, что это – неизбежно, неотвратимо, – каждый раз, когда я вспоминаю, я как будто опять…

– Тшш. – Он обнимает меня за шею. – Тихо, Брэдли. Тихо.

Я утыкаюсь лицом в его рубашку, наверное, я действительно перебрал, потому что голова слегка кружится. Шульдих баюкает меня, гладит по волосам, и это так похоже, так напоминает…

* * *

На этот раз прошло меньше минуты – как раз перед тем, как меня накрыло видением, я посмотрел на часы.

Я лежу в своей постели, руки под головой, взгляд устремлен в потолок.

Сна ни в одном глазу – днем я еще за это поплачусь, когда усну на лекции у профессора Варштайница. Две недели отработок – черт, еще вчера, предвидя такое, я бы кусал локти от досады.

А сегодня… я омерзительно, вызывающе счастлив.

Кстати, отработки нам с Шульдихом назначат совместные – он тоже уснет на лекции.

Так все и начнется… на этот раз. Только так, и никак иначе – я обещаю, Шульдих.

~The End~

@темы: фикоманское, Weiss Kreuz, mine.txt

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Мэри-Сью и все-все-все

Название: Мэри-Сью и все-все-все
Автор: Terra Nova
Фандом: Weiss Kreuz
Бета: отсутствует, ибо сюрприз ^_~
Рейтинг: да ну нафиг, одни намеки, какой рейтинг?
Pairing: э… либо отсутствует, либо много - это как посмотреть…
Краткое содержание: Не только общая беда, но и общая радость может объединить Вайссов со Шварцами … т.е. Шварцев с Вайссами ^_~
Жанр: humour, типа
Disclaimer: Ничего чужого мне не надо, у меня и своего хватает. Не состою, не извлекаю.
Предупреждение: гы-гы… Мэри-Сью ^_~
Примечание: Фик написан в подарок на день рождения  Aldhissla. Марушо, я тебя лю! Наслаждайся ^_~

* * *

Брэд Кроуфорд пил кофе на кухне.

Как и положено хорошему оракулу, он предвидел, что завершить сие занятие в тишине и спокойствии ему не дадут, однако даже предвидь он цунами, которое смоет весь Токио с лица Земли, или иное стихийное бедствие, это все равно не заставило бы его поторопиться. Брэд любил хороший кофе, и терпеть не мог заглатывать его залпом, как это делают некоторые суетливые личности, ничего не понимающие в благородном напитке.

Вышеупомянутая личность, протирая на ходу глаза и пытаясь пригладить торчащие во все стороны рыжие патлы, появилась в дверном проеме. Несмотря на все усилия Шульдиха, глаза никак не хотели оставаться открытыми, и Брэд, преувеличенно тяжело вздохнув, подвинул телепату кофейник.

- Угу, - сказал Шульдих, плюхнувшись на соседний стул. - В смысле, спасибо.

Брэд молча смотрел, как Шульдих, подперев голову кулаком, свободной рукой насыпает в чашку сахар (кощунство какое!), льет кофе, и оставшееся пространство заливает молоком… Дождавшись, пока телепат сделает первый глоток и одарит этот мир первым более-менее осмысленным взглядом, оракул поинтересовался:

- Ну, и когда ты вчера вернулся, либе?

Шульдих поморщился.

- Это мое слово. Тебе оно совершенно не подходит! Или ты хочешь, чтобы я в отместку называл тебя «Брэ-э-эдли»? - Второй за это утро осмысленный и первый лукавый взгляд был подарен оракулу.

Кроуфорда передернуло.

- Нет уж, избавь.

Шульдих удовлетворенно хмыкнул и вернулся к своему кофе.

- Как скажешь, либе. Так вот, отвечаю на твой вопрос: вернулся я рано, еще и часу ночи не было.

- Шульдих. - Брэд посмотрел на него в упор, и телепат ухмыльнулся.

- Нуу, может, было около двух…

- Шульдих!

- Ну до трех точно! - телепат вперил в Брэда самый свой искренний взгляд и для пущего эффекта даже несколько раз хлопнул ресницами.

- Не поможет, - сказал Брэд. - В три тебя еще не было.

Шульдих понял, что отмазка не прокатила, и насупился.

- Тебе-то какое дело, Брэд, - сказал он с вызовом. - Я уже давно совершеннолетний, и могу приходить, когда мне вздумается.

Брэд кивнул.

- Разумеется, Шу. Ты вполне можешь распоряжаться своим временем, как тебе угодно. Меня смущает другое. - Оракул встал и прошелся по кухне. Шульдих сначала пытался следить за его передвижениями, но быстро понял, что на такую высоту гудящую голову задирать больно. - Так вот, Шульдих. Когда сегодня в четыре утра ты вернулся домой, при тебе не было свертка, который я попросил тебя забрать в ювелирной лавке у Тамито-сана. - Оракул остановился напротив рыжего, затем, видимо, уразумев, что так высоко Шу голову задирать не будет, сел обратно на стул. - Где этот сверток, Шу? Только не говори мне, что ты его потерял.

Шульдих честно попытался припомнить, куда он мог деть сверток. По всему выходило, что никуда он его не девал, а просто как-то так вчера все завертелось, что к Тамито-или-как-его-там-сану он не попал, а попал сразу в бар, а потом в еще один, а потом…

Шульдих ощутил внимательный взгляд оракула и поморщился.

- Брэд, я, кажется, его и не забирал. - Он потер виски. - Ну точно! Я хотел зайти, а потом этот, как его… ну, ты его все равно не знаешь, позвонил, и…

- Понятно. - Брэд прервал его на полуслове, и Шульдих взвился:

- Что там хоть было такое важное, что ты так завелся с утра?

- Ничего особенного. - Брэд пожал плечами и поднял глаза на телепата, чтобы в полной мере насладиться эффектом от следующей фразы. - Всего лишь наш подарок.

Эффект его вполне удовлетворил. Морда у рыжего слегка вытянулась, глаза открылись окончательно.

- Брэд, - сказал Шульдих театральным шепотом. - А что - уже сегодня?

Кроуфорд кивнул, понимая, что за этим последует, и через минуту утро взорвалось.

* * *

Минут пять ушло на то, чтобы втолковать бегающему по кухне Шульдиху, что сегодня воскресенье и ювелирная лавка не работает. Еще минут десять - на то, чтобы уверить: дар предвиденья на этот раз, увы, не сработал, а даже если бы и сработал, то Брэд все равно не успевал забрать подарок.

- Ну так надо было кого-то за ним послать! - воскликнул Шульдих, и тут же прикусил язык.

- Я и послал. Тебя, - спокойно ответил Кроуфорд.

- Надо было послать Наги, - пробурчал Шульдих. - Ну что уж теперь, поздно метаться.

На это Кроуфорд счел разумным промолчать. Сегодня предвидение работало отменно, и он знал, что скоро бардак в доме станет куда масштабнее и громче. Так что стоило поберечь силы и нервы.

Тем временем на кухне появился Наги. Чибик был бодр и деловит. Он уважительно кивнул старшим товарищам, пролевитировал к себе кофейник и наполнил маленькую чашку черным кофе. Ни сахар, ни сливки Наоэ не признавал, за что Брэд его втайне нежно любил.

- У нас что-то случилось? - спросил Наги.

- Ничего особенного, - Шульдих скорчил рожу. - У нас всего лишь нет подарка. То есть я, конечно, могу не особо волноваться. - Он ослепительно улыбнулся. - Она меня все равно любит больше всех…

Кроуфорд кашлянул. Шульдих пронзил его взглядом насквозь.

- Ты не согласен, Брэ-э-эдли? - протянул он, все еще улыбаясь.

- Ну почему не согласен? - Оракул слегка улыбнулся и долил себе кофе. Надо было бы сварить свежий, но на это уже не оставалось времени. - Она, тебя, конечно очень любит… Особенно…

- … яоить, - не выдержал Наги, и Брэд невозмутимо кивнул.

Шульдих пошел красными пятнами, и только набрал воздуха в грудь, чтобы ответить чем-нибудь сокрушительным и смертельным, как входная дверь грохнула о стену, послышались нечленораздельные ругательства и сдавленный вопль «shine!!!», что-то разбилось, что-то упало и покатилось по полу. Шульдих послал наверх, в гостевую комнату, волну сна, чтобы весь этот таратам не разбудил именинницу, и трое Шварц, едва ли не одновременно протиснувшись через кухонные двери, поспешили в холл.

* * *

Разбилась, как выяснилось, ваза, которая стояла у двери. Все Шварц втайне терпеть ее не могли, так что ее безвременная кончина особо никого не впечатлила.

Упавшим и покатившимся по полу оказался Кен, который споткнулся о Фарфарелло, который, увидев в окно приближающихся к парадной двери Вайсс, решил оказать им теплый прием, но не учел, что Шульдих, вернувшийся, как мы помним, под утро, не утруждал себя походом в гардеробную, а разувался и раздевался прямо по дороге.

Поэтому вылетевшие в холл Шварц увидели такую картину: Кен неуклюже поднялся с совершенно обалдевшего Фарфа, и теперь, кажется, извинялся, Оми носком кроссовки пытался незаметно сгрести в угол остатки погибшей вазы (чтобы было не так заметно), Йоджи, оценив ситуацию, спрятал часы и достал расческу, чтобы привести себя в порядок, и только Айя держал наготове катану, однако, разглядев Кроуфорда, кивнул и убрал оружие.

Шульдих помотал головой, и стоящий за его спиной Наги поморщился, получив рыжей прядью по носу.

- Брэд, я чего-то не понимаю…

- Перемирие, - сказал Брэд, шагнул вперед и пожал руку Абиссинцу. - Только на один день.

- Это еще с фига ли? - возмутился Шульдих. - Как будто нам их тут не хватало…

- Что, боишься конкуренции, рыжий? - Кудо подмигнул телепату и взгромоздился на подоконник.

- Какой конкуренции?! - Шу прищурился и упер руки в бока. - Да я у нее…

- … самый любимый, - закончил за него Наги. - Шу, мы в курсе, не надо постоянно напоминать.

- Да кто ж спорит, - Йоджи примирительно вскинул руки. - Ничего, мы не претендуем. Будет и на нашей улице праздник. - Он прикрыл глаза, прикинул что-то в уме. - Ровно через двенадцать дней.

Брэд попытался вызвать видение, чтобы понять, что их ждет через двенадцать дней, однако сосредоточиться в этом бедламе не получалось.

- А меня она не любит, - внезапно подал голос Оми. - Не знаю, почему. Вроде ничего плохого ей не делал, а она так смотрит на меня, как будто я… не знаю…

- Такатори? - подсказал Наги, и Оми шмыгнул носом.

- Так. - Йоджи спрыгнул с подоконника, обнял Кена и Оми за плечи и с ослепительной улыбкой воззрился на хозяев. - Кофе в этом доме нас напоят?

- Конечно! - отозвался вежливый Наги. - Пойдемте на кухню.

- Еще и кофе их поить! - возмущался Шульдих, топая в конце процессии. - Дома выпить не могли, дармоеды?

- Не могли, - отрезал Айя. - Мы только что с миссии.

- Это не оправдание! - возвестил Шульдих, воздев палец к небу и неприязненно оглядел расположившихся в кухне врагов вперемешку с сотрудниками. И тут его осенило:

- Так что, это вы еще и без подарка?

- А ты как думаешь? - Йоджи пожал плечами.

- На складе боеприпасов не было подходящего подарка для девушки, - смущенно сказал Кен. Вайсс на него зашикали, а оракул заинтересованно поднял бровь.

- Так, - сказал Шульдих. - Все ясно. То есть, подарка нет ни у кого.

- Ну тебе-то что? - усмехнулся Йоджи. - Она же тебя все равно больше всех любит…

- … яоить, - очень тихо, так, чтобы никто не слышал, закончил Оми. И непонятно почему вздохнул.

- Ну давайте что-нибудь придумаем, - сказал Кен, с надеждой глядя на Йоджи, который меланхолично обрывал листики со стоящего на окне фикуса. - Самое главное - это ведь не подарок, правда? Главное - это выразить любовь.

- Избави нас, господи, от любви Хидаки, - пробурчал Шульдих.

- Между прочим, - сказал Кен совершенно иным, уверенным голосом, - в Глюэне я ей очень даже нравлюсь.

- Ну, до Глюэна надо еще дожить, - парировал Шульдих.

- И пережить… - совсем тихо сказал Фудзимия, но его никто не услышал.

- Ладно, мы подарок делать вообще будем? - встрял Фарфарелло, видя, что дальше выяснения отношений дело не идет. - Она же проснется скоро.

- Ой, правда! - Наги всплеснул руками. - Давайте что-то придумаем.

- Я могу приготовить торт, - сказал Кен. - Но мне нужны помощники.

- Я помогу, Кен-кун, - отозвался Оми. - И Наги, наверное, тоже не откажется.

Чибики переглянулись и заулыбались. Йоджи закатил глаза.

- Да перестаньте вы друг другу глазки строить! Надоели, ей богу. Такой скучный пейринг.

- Йоджи-кун, тебе хорошо говорить, - надулся Оми. - Тебя вечно с кем-то яоят! Супер-сэмэ, блин!

Кроуфорд, про которого в пылу перепалки все как-то забыли, издал какой-то странный сдавленный звук. Йоджи, бросив взгляд на оракула, залился краской и слегка сник.

- Я тоже помогу, - вмешался вдруг Фарфарелло. - Я буду резать салат.

- Фарфи-кун, но для торта не нужен салат! - Кен удивленно посмотрел на берсерка.

- Значит, я буду резать сыр. Или овощи. Или…

- Хидака, - вмешался Шульдих, - пусть Фарфи лучше режет что-то на кухне, кем кого-то во дворе. Тут, по крайней мере, он не убьет никого особо ценного. Наги-то он точно не тронет…

- Потому что ведь резать я все равно буду, - пообещал Фарфарелло, радостно глядя прямо в глаза побледневшему Кену.

Кен срочно напомнил себе, что в Глюэне он крут, встряхнулся, и кивнул.

- Хорошо, Фарфи. Ты и чибики поможете мне с тортом. Остальные - вон из кухни! Мне нужен простор.

* * *

Выставленные из кухни, двое Вайсс и двое Шварц расположились на диванах в гостиной.

- А ведь до Глюэна всякое может случиться, - сказал необычно задумчивый Шульдих. - Может и не дожить.

- Иногда мне самому хочется его убить, - признался Йоджи. - Но не сегодня. Сегодня Кенкен - наша единственна надежда не иметь совсем уж бледный вид. А то ведь даже цветов нет…

- Можно сделать икебану, - предложил Фудзимия.

- Из чего? - с интересом спросил Брэд.

- Из подручных материалов, - так же бесстрастно ответил Айя.

- Ерунда какая, - Шульдих вскочил и принялся шарить по карманам в поисках ключей от машины. - Сейчас мотнусь до города и привезу нормальные цветы. И подарок тоже, если успею…

- Не успеешь. - Кроуфорд покачал головой. - Она проснется через сорок пять минут. Ты только туда доберешься, обратно - никак.

- И мы ее тут встретим без тебя, - промурлыкал Балинез. Он, казалось, занял собой весь диван, едва не примостив голову на плечо Кроуфорда. Как в ужасе заметил Шульдих, Кроуфорд, кажется, не возражал.

Телепат плюхнулся на диван напротив и перевел взгляд на Айю, который временно выпал из его поля зрения.

- Фудзимия, тебе не кажется, что икебана из пальмы смотрится как-то неестественно? Кстати, где ты вообще ее взял?

Абиссинец невозмутимо воззрился на него и пожал плечами.

- Она тут в кадке стояла. Я думал, можно.

- Разумеется, можно. - Брэд тоже повернулся к ним, стараясь не потревожить голову Йоджи, которая неуклонно сползала к его плечу по спинке дивана. - Но мой галстук все-таки оставь в покое.

Айя с недоумением уставился на «икебану». Затем извлек из композиции причудливо вплетенный в пальму галстук и протянул оракулу.

- Я его не заметил. Мы все устали. Миссия.

- Это точно, - злобно сказал Шульдих. - Кудо вон вообще вырубается.

- И вовсе я не вырубаюсь, - отозвался Йоджи бодрым голосом. - Мне просто так удобнее. Шея затекла. - Как раз в этот момент голова Балинеза окончательно утвердилась на плече Кроуфорда. Оракул секунду размышлял, затем хмыкнул и резко встал с дивана.

- Я бы может и не против, Кудо, - примирительно сказал он, глядя на развалившегося Йоджи сверху вниз. - Но тут рейтинг детский, все равно не развернешься. А на невинное кокетство у меня, прости, не хватает ни времени, ни желания.

- О чем разговор, - ухмыльнулся Балинез. - Потом вернемся к этому вопросу.

- Что, ОТП тут уже никто не уважает? - Оскорбленный в лучших чувствах Шульдих уставился на оракула.

- Уважает, уважает. - Йоджи утвердил голову на подлокотнике и с наслаждением вытянул ноги. - Весь вопрос в том, какой пейринг считать таковым…

- ОТП - это Оми/Наги! - донеслось из кухни. Голос принадлежал одному из чибиков, но которому - было не разобрать.

- Я вот кому-то сейчас яойных фанфиков на ночь почитаю! - заорал Шульдих. На кухне захохотали. Хохот, кажется, принадлежал Фарфу. - Совсем распоясались, - пожаловался Шу Абиссинцу, так как с Брэдом и Йоджи общаться не желал, ибо был на них обижен. - Эй, Фудзимия, ну очки-то зачем?

- Очки? - Айя в недоумении уставился на злосчастную пальму. - Какие очки?

- Мои, - сказал Кроуфорд, выуживая означенный предмет из «икебаны». - На секунду снять нельзя.

- А ты не снимай очки, когда кругом враги, - злорадно посоветовал Шульдих.

- Правильно, целоваться они все равно не мешают, - глубокомысленно изрек Йоджи, закидывая руки за голову. - Смысл?

Шульдих скорчил рожу, однако его усилия пропали втуне, ибо Йоджи на него не смотрел.

Некоторое время в гостиной было тихо, только Айя гремел своей икебаной, которую почему-то собирал преимущественно из металлических и стеклянных предметов. Шульдих отошел к окну, чтобы показать «всем этим отморозкам», как красиво играет и переливается утренний свет в рыжих волосах. Кроуфорд оценил, но по привычке не подал виду. А Йоджи не оценил, потому что автор данного фика не любит этот пейринг ^_~

Из кухни между тем поплыл приятный запах. Вслед за запахом выплыл и торт, который Наги отлеветировал на журнальный столик. Айя на секунду оторвался от своего занятия, пожал плечами и принялся натягивать на мясистый лист пальмы перчатку Кроуфорда. Миссия. Это все миссия. В нормальном состоянии икебаны у него получались гораздо лучше. И обычно из цветов.

Вслед за тортом в гостиной появились Кен и Фарф, оба изрядно перемазанные в муке. Наги, наоборот, скрылся в кухне, и некоторое время чибиков не было видно, пока Шульдих, просканировав дом, не объявил во всеуслышанье, что если они немедленно не появятся в гостиной, вся яойная манга из-под кровати Наоэ будет изъята. После этого чибики объявились незамедлительно, только переглядывались украдкой и пытались знаками объяснить, где будут друг друга ждать.

Йоджи, казалось, отрубился на своем диване, однако когда Брэд присел рядом с ним, тут же попытался устроить голову у оракула на коленях. Кроуфорд спихнул его, пробормотав что-то вроде: «Кудо, ну дети же…» Йоджи приоткрыл один глаз, и снова лениво его закрыл.

Шульдих уселся рядом с Абиссинцем, от нечего делать пытаясь постичь принципы японского искусства составления икебаны из подручных средств. Получалось, что принципов нет, а есть только невменяемый Вайсс, который все предметы в гостиной понавешал на пальму.

- Зря стараешься, - сказал он, чтобы вызвать у Фудзимии хоть какую-то реакцию. - Что бы ты тут ни творил, она все равно…

- … тебя больше любит, - закончил женский голос.

Наоэ, который решил, что в этом фанфике заканчивать чужие фразы может только он, надулся.

Все остальные повскакивали с мест и обернулись к лестнице на второй этаж.

Маруша-тян сверху оглядела гостиную. Брэд стоял чуть в стороне, скрестив на груди руки, и едва заметно ей улыбался. Йоджи подмигивал, как неадекватный семафор, Фарфи, судя по лицу, радостно раздумывал, чем бы таким в ее честь оскорбить Бога. Чибики скромно жались к двери кухни и выразительно показывали глазами на торт, в приготовлении которого они приняли живейшее участие, Кен выпячивал грудь и вообще старательно изображал, что он уже из Глюэна, Айя, с недоумением оглядев свою икебану, решительно загородил ее собой и без улыбки, но с обожанием смотрел на именинницу.

А Шульдих протолкался через всю эту толпу к подножию лестницы, склонил голову набок и позвал:

- Спускайся, либе. Без тебя тут было ужасно скучно.

Она улыбнулась ему и начала спускаться.
День рождения обещал быть приятным.


~ The End ~

@темы: фикоманское, Weiss Kreuz, mine.txt

---

А оно приятно, кстати - родиться ^_~

Вот уже первая поллитра пива плещется в желудке. Первые поздрямы получены - в огромных количествах; а ведь это еще не всё! На столе возле колонок стоят в вазе белые розы, полученные от хорошего, правильного человека. Вечером - пьянка с сотрудниками.

Первые подарки получены тоже (и фик, да!!!)

Приятное: возраст пока что скрывать не надо. И печалиться по поводу него - тоже ^_~

А на следующей неделе меня, дай бог, ждут Полтава и Одесса, и будет мне хорошо-прехорошо с двумя самыми давними друзьями.

Это я просто радостями делюсь, потому что пуркуа бы и не па? ^_~

ЗЫ: И яой по заказу трудящихся ^_~

@музыка: Атмасфера

@настроение: спокойное и доброе

@темы: слэш&яой, за жизнь

---

Ну что, сообчаю:

Подумала-подумала, и решила все-таки родиться ^_~
Ура мне ^_~

@темы: за жизнь

---

Я люблю свою жену

Название: Я люблю свою жену
Автор: Terra Nova
Бета:  Aldhissla
Рейтинг: R
Краткое содержание: Война закончилась, приходит мирное время и семейная жизнь. Еще неизвестно, что легче…
Pairing: там видно будет
Жанр: romance/angst (по крайней мере, мне так кажется )
Disclaimer: Ничего чужого мне не надо, у меня и своего хватает.
Предупреждение: не совсем цензурная лексика, и еще мне кажется, что ООС.

Комментарий: подарок для Soul of Freedom, которая хотела: "авторский мини. Если слэш, то СС/ГП. Если гет, то главный мужской персонаж - Гарри, женский - любой из главных (за исключением Джинни). Рейтинг на усмотрение автора. Предпочитаю angst (humour или стеб не хочется) . Постхогвартс".
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

На улице дождь. Мерзко хлюпает под ногами вода, повсюду лужи и грязь. Мой офис находится в новом маггловском районе, говорят, это престижно. Не знаю. Пока что на километр в округе не найти ни куска асфальта, деревья только весной посадили, и весь этот индустриально-апокалиптический пейзаж вызывал бы во мне неизбывную тоску, если бы мне и без него не было так паршиво. Иногда мне кажется, что я выбрал место работы в соответствии со своим душевным состоянием.

Я спускаюсь по ступенькам, и тут же мои ботинки заливает. Громко ругаюсь, не опасаясь нежелательных ушей: все сотрудники разошлись еще час назад, торопясь скорее оказаться в уютном семейном мирке, так что мое «Мерлин всемогущий, чтоб тебе было сухо и комфортно, мудак!» никого не потревожит.

Вылезаю из лужи, ползу в сторону стоянки, поминутно оскальзываясь в грязную жижу. Когда сухо, у нас здесь песок. Когда идет дождь, песок превращается в болото.

Мне, в сущности, все равно.

Гермиона, конечно, будет не в восторге. О, нет, она не станет кричать! Это не в ее правилах. Она просто посмотрит на меня так, как будто единственное мое призвание – портить ее ковры, и молча уйдет в дом. Может быть, скажет что-то вроде: «Ужин на кухне». И все. Но зато, возможно, она на меня посмотрит. Хоть так.

Я уже устал размышлять на эту тему. Я озверел от этих размышлений, потом впал в апатию, потом снова озверел. Сейчас, кажется, опять пришел период безразличия. Да какая разница? На нее перепады моего настроения в любом случае не действуют.

Я не знаю, почему так вышло. Не знаю, что сделала с ней эта война, что перевернула в ее голове. Я многое бы отдал, чтобы узнать – что же все-таки произошло в той пещере, куда с ней вошли Рон, Джинни, Невилл и Луна, а вышла только она одна. Конечно, она рассказывала о том, что случилось. Но мне кажется, что ее небрежный тон – лишь маскировка.

Считается, что мы должны радоваться своей удаче. Я понимаю тех, кто так говорит. И я не могу спокойно смотреть в глаза Молли Уизли, которая за полгода похоронила всю свою семью. Правда, остался Билл, но то, что от него осталось, вряд ли может служить утешением для одинокой матери. Рон, Джинни, близнецы, Чарли, Перси, Артур – один за другим, нелепо, что называется, по-гриффиндорски. Она поседела за месяц. И – да, я, наверное, должен считать себя счастливчиком.

Но я не могу. И вовсе не потому, что чувствую себя в ответе за всех, кто погиб. Дамблдор не зря натаскивал меня с одиннадцати лет: его старания увенчались успехом, к двадцати пяти я поумнел. Когда я полз на брюхе двое суток подряд, не спал, не жрал ни черта, и потом – все-таки убил, нашел этого красноглазого гада и убил, когда я исполнил это сраное пророчество – я просто физически не мог быть там, где погибли они. Я даже не знал, что они куда-то отправились. Да и кого я пытаюсь обмануть: разве на месте Рона или Гермионы я бы сделал что-то другое? Использовал какое-то иное заклинание? Мерлин, да мы бы точно так же там полегли!

Правда, когда я поделился этими мыслями с Малфоем, он лишь пожал плечами и сказал, что я неумело пытаюсь себя обелить. Сказал, что у меня комплекс вины.
К черту! И Малфоя, и комплексы.

Я открываю дверцу машины, падаю на сиденье. Безуспешно пытаюсь стряхнуть с ботинок грязь и мокрые листья; чертыхаясь, лезу в карман за палочкой, чтобы произнести очищающее заклинание, и вспоминаю, что уже месяц палочку с собой не ношу. Незачем. Волдеморт повержен, Упивающиеся либо пойманы, либо в бегах, либо мертвы, и даже такой герой волшебного мира, как я, может себе позволить наконец-то побыть обыкновенным магглом. Чем я с удовольствием и занимаюсь. Мне просто осточертела вся эта магия. Кроме того, я боюсь по привычке заорать «Avada Kedavra» на какого-нибудь уличного хулигана. Нервы ни к черту. Что поделать, если именно эти слова чаще всего срывались с моих губ в последние месяцы войны?

Гермиона отказалась от магии еще раньше меня. Ее родители – магглы, она привыкла управляться со всеми этими газовыми плитами, кондиционерами, микроволновками, стиральными машинами и соковыжималками. Она царит в этом мире машин, которыми напичкан наш дом, подчиняя их своей воле. Иногда, когда настроение у меня особенно паршивое (вот как сейчас), мне представляется, что я – один из таких механизмов: безгласный, бездушный, неживой. По крайней мере, зачастую мне уделяется не больше внимания, чем тостеру. И Мерлин меня побери, если я знаю, почему.

Мотор не заводится. Я проклинаю дурацкий маггловский агрегат, который работает через раз, себя, за то, что оставил дома палочку, Гермиону, за то, что ей все равно, когда я приеду домой, и заодно Малфоя, просто потому, что проклинать его – привычнее всего.

Наконец я оставляю бесплодные попытки оживить эту груду металлолома, вынимаю ключ из замка зажигания и откидываюсь на сиденье. Уже ощутимо стемнело, капли дождя барабанят по крыше, стекают по ветровому стеклу. Меня снова охватывает апатия. Появляется желание просидеть так всю ночь, никуда не ехать, никуда не торопиться. Просто сидеть и бездумно пялиться на дождевые капли.

Ребячество. Завтра сослуживцы найдут меня в машине, пойдут дурацкие слухи, меня это все достанет, и придется тащить на работу палочку, чтобы устроить им всем тотальный Obliviate. Да еще бы не перестараться при этом, а то они вообще не вспомнят, кто я такой…

Я вспоминаю, что пару дней назад подвозил Малфоя, а следовательно… Лезу в бардачок: так и есть, вот они, почти полная пачка. Понятия не имею, почему Драко начал курить. Как по мне, это полный идиотизм: мало нам пинков от жизни досталось, чтобы поганить свое и без того не новое тело еще и этим? Свое отношение к этой его привычке я высказал недвусмысленно, но Драко с завидной методичностью забывает сигареты у меня в бардачке. Не удивлюсь, если он еще и считает, сколько их осталось; с этого упрямца станется. И вот в следующую нашу встречу он достанет эту пачку, сунет в нее свой аристократический нос и посмотрит на меня с едва заметным прищуром. Конечно, он ничего не скажет: его триумф не нуждается в банальных текстах. Как же – Поттер тоже сорвался, Поттер тоже не железный, а я что говорил, дамы и господа?!

«Сделаю вид, что не понимаю его взгляда», – думаю я, затягиваясь. Он, конечно, не поверит, но я, кажется, уже упоминал, что Малфой идет к черту?

Я сам не знаю, почему мы начали видеться. По крайне мере, не знаю, почему именно с ним. Возможно, мне нужен был кто-то, кто смотрит на меня, а не сквозь меня. Почему он общается со мной, я не знаю. Возможно, больше никого не осталось. Ни у меня, ни у него.

Малфою повезло: он практически не участвовал в войне, во время всех сколько-нибудь значительных битв он всегда оказывался где-то в другом месте. Случайно ли так получилось, или он уже тогда понял, что шансов на их победу нет, я не знаю. После войны он на последние деньги нанял хорошего адвоката, и отделался лишь условным сроком. Адвокат напирал на то, что его подопечный слишком юн, чтобы отвечать за поступки, совершенные под влиянием отца. Кроме того, Драко никого так и не убил, и это стало весомым аргументом в суде.

Я не присутствовал на этом процессе, но в то время еще читал «Пророк», а об оправдании Малфоя писали много, частично благодаря участи его отца. Люциус – единственный, о ком мы никогда не говорим. Драко знает, что его отца убил я, а я знаю, что он знает. Обсуждать это не имеет никакого смысла.

Зато обо всем остальном мы говорим легко и честно. Хотя иногда мне кажется, что говорю все-таки больше я. Кто знает, может быть, для Малфоя наши отношения – новый способ изощренно надо мной поиздеваться. Великий Гарри Поттер нуждается в жилетке для нытья, и посмотрите, дамы и господа, кого он выбрал – своего школьного врага, Драко Малфоя! Не правда ли, он смешон? А хоть бы и так. Мне на это насрать.

Мы пьем пиво в дешевых маггловских барах, где-нибудь подальше от центра. Наверное, в такие вечера не до конца задушенный в Драко аристократ закатывает глаза и в ужасе морщит нос. Мне плевать. Все равно на дорогие рестораны денег у нас нет: имущество Люциуса, в том числе и Малфой Мэнор, пошло с молотка, я же считаю глупым тратить скромные семейные сбережения на попойки с Малфоем. Так что пьем дешевое пиво в дешевых барах. И заедаем фисташками. А Малфой курит свои ужасные сигареты. Когда я говорю ему не дымить на меня, он предлагает мне отправиться в задницу.

Один раз я так и сделал. Трахнул его на его же собственном диване. Я не знаю, как так вышло. То ли мне этого хотелось, а ему было все равно, то ли мне было все равно, а ему хотелось. То ли все это вместе. Не важно. Мы об этом почти не вспоминаем, но вовсе не потому, что жалеем. Просто говорить тут не о чем. А наши отношения после этого не изменились ни на йоту. Мы все так же пьем пиво в маггловских барах. А Малфой все так же курит свои вонючие сигареты.

Кстати о сигаретах. В пачке осталось пять, значит, было шесть. Я не доставлю этому самодовольному ублюдку удовольствия насмехаться надо мной.

Мотор на этот раз заводится легко, я выруливаю со стоянки и останавливаюсь возле ближайшего супермаркета. Покупаю пачку «Честерфилда» и три бутылки пива. Хлюпая по лужам и прикрывая голову пакетом, возвращаюсь в машину. На улице уже совсем стемнело, я включаю лампочку над приборной доской, распечатываю новую пачку и засовываю одну сигарету в пачку Малфоя. Вот так-то, дружок. Если ты не поставил на пачку сигнальное заклятие, то хрен ты что узнаешь.

Выруливаю на шоссе. Дождь так и не прекратился, дворники еле справляются с потоками воды. Пробок на дорогах уже почти нет, и добраться домой можно минут за двадцать. Но я неожиданно понимаю, что не в состоянии сейчас видеть свою жену. В ответ на любое ее слово или просто взгляд я взорвусь, сгребу ее в охапку и буду трясти, и орать ей в лицо что-то бессмысленно-слезливое, пока она не даст мне по морде. И кто знает, не отвечу ли я ей тем же. Значит, домой поеду чуть позже. Когда успокоюсь.

Я несколько минут раздумываю над тем, не поехать ли мне к Малфою. Прихожу к выводу, что его сейчас тоже видеть не хочу. Решаю просто покататься по городу, но уже через десять минут обнаруживаю себя на полпути к обрыву. Тому самому, где я когда-то сделал Гермионе предложение.

Останавливаю машину на том же месте, что и тогда, глушу мотор, лезу на заднее сиденье за пивом, открываю бутылку зажигалкой, делаю большой глоток и закрываю глаза. Вот тут я и посижу. Подо мной, далеко внизу, мерцает огнями город, а тут я один, в такую непогоду никого здесь быть не может, так что я просто сижу с закрытыми глазами и слушаю стук дождевых капель.

Когда я просил Гермиону стать моей женой, я понимал, что во многом для нас с ней это просто попытка сохранить иллюзию нормальности. Я, она, Драко, еще несколько человек – вот и все, кто остались в живых. Мы были так одиноки, как одинок человек в абсолютно чужом для него мире. Нам просто некуда было идти; по крайней мере, мне. У Гермионы оставались родители, но она почему-то не хотела их видеть, и на все мои уговоры реагировала крайне агрессивно. Она съездила к ним всего один раз, уже будучи моей женой. Меня брать с собой не пожелала, и сама больше никогда так и не поехала. Не знаю, может, они переписываются, но лично я ни одного письма не видел.

Почему она согласилась выйти за меня, я тоже не знаю, но, думаю, все из-за той же безысходности. Наш союз не был фиктивным, но и настоящим супружеством нашу жизнь тоже сложно было назвать. Быт, совместные сбережения, постель. Хорошая постель, должен признать, но не более и не менее того.

Удобно, привычно. Тоскливо, да, но спокойно. Стабильно. Так было. Пока я не понял, что люблю ее.

Мне трудно теперь сказать, когда это началось. Может быть, уже тогда, обнимая Гермиону у выхода из той злополучной пещеры, я любил ее. Может быть, любовь выросла из привычки, как бабочка появляется из невзрачной гусеницы. Я просто проснулся однажды утром, открыл глаза и посмотрел на нее. Наша кровать стоит у окна, и над ее лицом, над пушистыми волосами в солнечном луче плясали пылинки. Выражение лица во сне у нее было спокойное, и я подумал о том, какая она красивая, и о том, как же это все-таки хорошо, что я могу проснуться, повернуться на бок и увидеть ее – живую, молодую, прекрасную. Мою.

И я обнял ее, а она открыла глаза, улыбнулась неуверенно, и я сказал:

– Я тебя люблю, Миона.

И уткнулся носом в ее волосы.

А она почему-то вся напряглась, мягко, но уверено отстранила меня, выбралась из комка одеял и, стараясь не смотреть на меня, ушла в ванную.

Я до сих пор не могу понять, почему так.



Гермиона очень изменилась за последние годы. Она стала замкнутой, почти не выходит из дома, много времени проводит в своей лаборатории. Раньше здесь был чулан, но мы совместными магическими усилиями расширили его до размеров большой комнаты. Окон там нет, освещение искусственное, и меня злит, что она проводит там так много времени. Во время войны Гермиона вынуждена была заниматься зельями: после того, как Снейп окончательно перешел на сторону своего Господина, больше заняться этим было некому, а она была лучшей на нашем курсе. Мерлин, да она была лучшей во всей школе! И она варила зелья, лечила раненых, и еще успевала влезть в самую гущу драки, и дралась наравне с мужчинами. Я восхищался ею. Может быть, уже тогда я начал влюбляться. Но Мерлин мой, я не думал, что она продолжит заниматься зельями и после войны. Клянусь, я бы предпочел, чтобы она не делала ничего, больше бывала на воздухе, завела себе подруг, начала жить, наконец! Я вполне в состоянии прокормить семью и сам. Ее зелья охотно покупает половина магов Лондона, заказы текут рекой, ее называют лучшим зельеваром после ныне покойного Снейпа, но уж лучше бы она не зарабатывала ни гроша, чем сидела в чулане и пропитывалась запахами белладонны и багульника. Как-то я в сердцах сказал ей, что она пахнет как наш всеми любимый Хогвартский профессор зельеварения. Я тут же пожалел о своих словах, и хотел извиниться, предвидя ее ярость, но Гермиона неожиданно расхохоталась, а отсмеявшись сказала, что, пожалуй, этой детали ей и не хватало для полного сходства с великим зельеваром.

– У него был большой нос, – сказала она, – у меня большие зубы. Так что в смысле внешности мы друг друга стоим. Зелья я варю не хуже. А теперь мой собственный муж говорит мне, что и запах тоже соответствует эталону. Браво, Поттер. – Она так похоже сымитировала интонацию Снейпа, что меня передернуло.

Больше я не заговаривал с ней о зельеварении. Единственным последствием этого эпизода стала отвратительная привычка моей жены: когда она злится на меня, то называет исключительно по фамилии. А злится она в последнее время часто.



Когда после очередного бокала пива я впал в состояние жалости к себе любимому, я рассказал обо всем этом Драко. Сказал, что собственная жена меня ненавидит. Что без меня ей гораздо лучше, чем со мной, что она не нуждается в моем обществе, а с гораздо большим удовольствием проводит время над котлом с зельем, или перед телевизором.

Малфой презрительно скривил свое кукольное личико и сказал, что я слабак. Потом, придерживаясь за стойку, слез с высокого стула, покачнулся, и отправился в туалет (где, кажется, проблевался). Вернувшись, он с трудом взгромоздился на место и изрек:

– Поттер, тебя тошно слушать. Герой всего волшебного мира сидит в баре в компании самого яркого представителя отбросов того же мира, вместо того, чтобы отправиться домой и оттрахать свою жену со всем тщанием. Возможно, после этого она будет к тебе гораздо более благосклонна.

Некоторое время я раздумывал над альтернативой: дать ему в морду или обнять. Учитывая неоднозначность наших отношений, в разных ситуациях каждое из этих действий может быть истолковано по-своему. Так ничего и не выбрав, я решил последовать его примеру, и отправился в туалет, чтобы прочистить желудок. Когда я вернулся, Малфой уже спал, уронив голову на руки.



Я бы с радостью последовал совету Драко, тем более что и сам неоднократно думал о чем-то подобном. Но, по зрелому размышлению, я пришел к выводу, что в этом смысле я Гермиону боюсь. Я, кажется, уже упоминал, что секс с ней был очень и очень хорош. Так вот, он был не просто хорош, а великолепен – до того самого момента, как я признался ей в любви. С того дня все пошло наперекосяк. Гермиона становится все холоднее и холоднее, и мне все реже удается обратить на себя ее внимание. А хочется мне все больше и больше. Наблюдая, как она моет посуду, или готовит ужин, или загружает белье в стиральную машину, я представляю, как подхожу к ней сзади, одной рукой обнимаю ее за талию, а другой залезаю под подол ее платья, проникаю в трусики, и как она откидывает голову мне на плечо, обмякает в моих руках, и я могу делать с ней все, что пожелаю. От таких мыслей ноги у меня становятся ватными, я прислоняюсь к дверной притолоке, лихорадочно соображая, чем бы прикрыть образовавшийся в штанах Эверест.

Раньше я позволял себе подобное. Может быть, не каждый день, но у меня и в мыслях не было скрывать, что я хочу ее. Однажды мы так и не добрались до кровати, и я любил ее прямо на кухонном полу, а в открытое окно светило солнце, и не знаю уж, что там подумали соседи, но, судя по звукам, могли решить, что мы друг друга убиваем.

Теперь же я не решаюсь даже подойти. Потому что знаю, что за этим последует. Она решительно отстранит мои руки, повернется ко мне и скажет:

– Поттер, тебе что, нечем заняться? Так смею тебе напомнить, что ты еще на прошлой неделе собирался отремонтировать забор. Понимаю, что в свете твоей патологической занятости и звездности ты вряд ли держишь подобные мелочи в голове, так что считаю своим долгом…

И так далее.

Понимаю, иногда люди остывают друг к другу. Но черт возьми, с какой стати отказывать себе в хорошем трахе? Я прекрасно знаю, что ей нравилось трахаться со мной, она могла кончить дважды или даже трижды за ночь. И бывало, что она сама тащила меня в постель, и дрожала, срывая с меня одежду. И творила со мной такое, что я еще часа три потом не мог прийти в себя.

Дождь почти утих. Я понимаю, что окурок в моей руке давно догорел, и тушу его в пепельнице. Снова возникает нездоровое желание поехать к Малфою: от таких ярких воспоминаний брюки у меня уже чуть не лопаются, а возможность получить желаемое дома мне вряд ли светит. Потом думаю: какого черта?! Он меня просто засмеет. Скажет что-то типа: «Поттер, ты себе что, шлюшку нашел?» И хлопнет дверью перед моим носом.

К черту, к черту Малфоя. Я расстегиваю ширинку и опускаю руку на промежность. Член отзывается болезненным возбуждением, и я выгибаюсь в кресле, радуясь, что меня сейчас никто не может видеть. Освобождаю себя от белья, беру член в руку, и дрочу так яростно, как никогда не дрочил даже в юности. Я представляю себе Гермиону, которая затаилась где-то возле педалей, под рулевой колонкой, представляю, что это ее рот, а не моя рука ласкает меня, что она заглатывает мой член целиком, а потом я представляю ее лицо, ее закрытые глаза, вижу, как она проводит языком по головке, и взрываюсь в свою руку. Закрываю глаза, расслабляюсь, и из темноты под веками всплывает голос. Не берусь утверждать, но, кажется, он принадлежит Малфою:

«Поздравляю, Поттер. Как говорится, с облегчением. Ты только что представлял, как трахаешь в рот свою жену. Живую, настоящую жену, которая в это самое время ждет тебя дома. И которую ты наяву трахнуть не можешь, потому что не знаешь, как к этому подступиться».

Так и не застегнув ширинку, я обеим руками бью по рулю, колочу по нему, пока на нем не появляются вмятины, а на моих руках синяки. Наверное, я сейчас жалок, и от этой мысли я бешусь еще больше, и пытаюсь высадить кулаком стекло. У меня ничего не получается, но удар неожиданно отрезвляет. Я засовываю костяшки пальцев в рот, чтобы заглушить боль, и чувствую на губах вкус своей собственной спермы. Все, занавес. Гарри Поттер, герой волшебного мира, только что подрочил, потом попытался разнести собственную машину, а теперь слизывает с рук свое же семя. И, что характерно, не может остановиться. Прямо как загипнотизированный. Дамы и господа, это финал.

Меня неожиданно накрывает истерика. Я хохочу, как полоумный, из расстегнутой ширинки торчит мой обмякший член, все руки у меня в синяках, штаны заляпаны спермой, я сижу в машине в хрен знает каких зарослях, и ржу, и никак не могу заткнуться.

Постепенно я успокаиваюсь. Привожу себя и свою одежду в порядок, закуриваю новую сигарету и завожу мотор. Выруливаю на дорогу, теперь почти совсем пустынную.

Пора домой. На часах уже половина двенадцатого, Гермиона, даже если она ничего не говорит, все равно волнуется. Может быть, я наберусь смелости и спрошу у нее, почему все так. Или нет, не спрошу. Может, я использую смелость на то, что нежно поцелую ее, не обращая внимания на недовольное бормотание, и раздену, и покрою поцелуями все ее тело, и буду тихо шептать, что люблю ее, Мерлин побери, люблю такую вот, непонятную, озлобленную, язвительную, непривычную, люблю до одури, люблю ее запах, дурацкий запах ее зелий, будь они трижды прокляты, моя любимая Миона, и ее утренний взгляд, заспанный, угрюмый, и пусть хоть всю жизнь называет меня Поттером, а не Гарри, люблю все равно…



С этими мыслями я сворачиваю на нашу подъездную дорожку. В доме не горит ни огонька, но это ничего не значит. Гермиона может быть в своей лаборатории, а может лежать в постели, и притворяться, что спит, хотя на самом деле ждет меня. Я знаю, что она все равно меня ждет. Это чувствуется. И от этого еще больнее. Потому что я совсем не понимаю ее.

Я закрываю за собой входную дверь и прислушиваюсь к тишине. Потом кое-как вытираю ноги и тихонько прохожу в спальню.

Гермиона лежит, закутавшись в одеяло до самого подбородка. Она спит, значит, все-таки не дождалась меня. Я присаживаюсь рядом с ней на постель, хочу положить руку на ее бедро, но не решаюсь. Она может проснуться. У нее очень чуткий сон.

Так что я просто смотрю на нее. И снова вспоминаю. В памяти почему-то всплывает позапрошлая ночь. Мы лежали в темноте, не прикасаясь друг к другу, но я точно знал, что она не спит. И тогда, глядя в потолок, на котором причудливым многогранником раскинулся свет от уличного фонаря, я сказал:

– Миона, хочешь, мы заведем ребенка?

Я не знаю, почему произнес это. Я никогда особенно не думал о детях. Мне просто подумалось вдруг, что она может этого хотеть. Просто потому, что она женщина. И еще я подумал, что тогда, возможно, у нее появится некий смысл. Который я не смог ей дать.

Мы некоторое время лежали в темноте, и я даже решил, что Гермиона все-таки уснула, когда она вдруг сказала:

– Нет.

Потом отвернулась от меня, и притворилась, что засыпает, но мне показалось, что она плачет.



Я встаю, стараясь не потревожить ее. Выхожу, тихонько прикрываю за собой дверь спальни, иду на кухню. С сожалением думаю о забытом в машине пиве, затем вспоминаю, что в баре еще оставалась початая бутылка джина. Я терпеть не могу джин, но сегодня мне все равно. Беру стакан, швыряю туда лед, лью джин, и делаю первый глоток.

Спать не хочется, ни черта вообще не хочется, только чтобы все это как-то прекратилось, потому что выдерживать этот бред у меня больше нет никаких сил. И я впервые думаю о том, что нам следует развестись. Мысль вызывает неприятный холодок где-то в районе затылка, но я продолжаю ее думать с каким-то сладостным мазохизмом. Представляю, как я буду жить без нее, как я буду приезжать домой, и врубать музыку, чтобы избавиться от одиночества. Как ко мне будет приезжать Малфой, с пивом и фисташками, и как он будет шутливо восторгаться внезапно появившимся местом для пьянок. «Поттер, – скажет он, – ты только подумай, сколько благодаря тебе экономит опустившийся аристократ! Ведь бухать дома гораздо дешевле».

Я думаю о том, что рано или поздно мы с ним все равно окажемся в постели, и о том, что мне будет в высшей степени на это наплевать. И, трахая его, я все равно буду думать, что изменяю Гермионе. Как я думал и в тот раз. И кайфа в этом никакого нет.

Я скриплю зубами и с трудом сдерживаю себя, чтобы не расколотить стакан с джином об пол. Вместо этого я выхожу из кухни, прихватив с собой бутылку, намереваясь подняться наверх, на веранду. Проходя мимо гермиониного чулана-лаборатории, я замечаю, что она забыла выключить свет. Захожу, тяну руку к выключателю. Замираю. Меня внезапно одолевает любопытство. Я не был здесь с того самого момента, как мы превратили чулан в лабораторию. Потом я пару раз заглядывал, но всегда останавливался на пороге. Гермиона не терпит вторжения на свою территорию.

Что ж, сломаем все запреты. Гриффиндорец я или нет, в конце-то концов?

Я прохожу в комнату, прикрываю за собой дверь как можно плотнее, ставлю бутылку и стакан на ближайший столик. Если Гермиона застанет меня здесь, это будет только лишним поводом наконец-то выяснить отношения. Давно пора. Хватит тянуть.

Итак, с чего бы начать?

Посреди лаборатории стоит котел. Варево в нем еще теплое, над ним поднимается пар. Пахнет скорее приятно, по крайней мере, иногда вонь из этой комнаты куда противнее. На стенках книжные полки. Книги в основном по зельеварению, но попадаются и работы по ЗОТС, и учебники по Трансфигурации. Тут есть все, кроме, разве что, женских романов. Впрочем, подобного рода литературу я и не ожидал увидеть в библиотеке Гермионы.

Письменный стол завален свитками. Письменные принадлежности валяются не только на столе, но и на маленьком диванчике. На полке над столом – пузырьки с зельями в специальной подставке. Ну, туда я точно не полезу. Не такой уж я моральный урод, чтобы портить ее работу.

Так что бы такое сделать?

Я замечаю, что самый нижний ящик стола задвинут не полностью. Тяну к нему руку, и неожиданно замечаю напряжение магии. Охранное заклятье. Простенькое, на невнимательного дурака рассчитанное, но все же.

– От кого прячемся, Миона? – шепчу я, снимая «сторожа». Палочки при мне нет, но такую ерунду я могу убрать и без ее помощи. Не зря тренировался в беспалочковой магии в свое время.
На содержимом ящика висит еще одно заклятье, на этот раз маскировочное. Это оказывается посложнее, и мне приходится попотеть, пока я снимаю его. В результате я вижу толстую тетрадь в черном кожаном переплете, а в моем организме не остается ни грамма алкоголя. Вот что такое адреналин, дамы и господа.

Я вытаскиваю тетрадь из ящика, тщательно проверяю на предмет магического воздействия, но тут все чисто. Аккуратно задвигаю ящик, засовываю тетрадь подмышку, выключаю свет и, прихватив бутылку и стакан с джином, выхожу из комнаты. Не такой я дурак, чтобы изучать улики прямо на месте преступления.

Поднимаюсь по лестнице на второй этаж. Здесь есть комната, которая вроде как считается моей. По крайней мере, я здесь бываю чаще, чем Гермиона.

Из комнаты можно выйти на веранду, куда я первоначально и направлялся, но там слишком темно, чтобы читать. Я запираю дверь, подвигаю журнальный столик поближе к дивану, обновляю джин в стакане, сажусь, откидываюсь на подушки и открываю тетрадь.

Мне сразу же становится ясно, что это нечто вроде дневника: записи помечены датами. Но не это привлекает мое внимание.

Почерк. Он принадлежит не Гермионе, и все-таки он мне знаком. Я видел его достаточно давно, и тем не менее, хорошо помню. Высокие, узкие буквы, с сильным уклоном вправо. Именно такие буквы некогда появлялись на моих домашних сочинениях. Правда, тогда их было значительно меньше: обычно надпись ограничивалась несколькими словами. «Отвратительно, Поттер». «Ноль баллов». «Переписать».

Я захлопываю тетрадь и залпом осушаю свой стакан.

Откуда, во имя Мерлина, у Гермионы дневник Снейпа?! Я знаю, что Снейп был там, в пещере, куда зашла она и остальные. И я знаю, что это она его убила. Но какого черта – она что, обыскивала его? А он таскал с собой дневник? В битву брал?

Да и вообще, что за бред: Северус Снейп ведет дневник!

Я встаю и меряю комнату шагами. Разумеется, все ответы я смогу найти в дневнике. Но пока что сам факт его наличия вызывает во мне некоторую оторопь.

Гермиона и остальные вошли в пещеру, где скрывались Упивающиеся. Снейп тоже там был. Началась бойня, и погибли все, кроме Гермионы. Уходя, она залила там все огнем, то ли просто от испуга, то ли чтобы удостовериться, что никто не спасся.

Я со своим отрядом как раз подоспел вовремя, чтобы встретить ее возле выхода. Разумеется, я не обыскивал ее, но дневника при ней не было, он слишком большой, чтобы спрятать его под одеждой. А учитывая, что она все там спалила, позже забрать его было невозможно. Значит…

Я не знаю, что это значит. Я уже совсем ничего не соображаю, поэтому выхожу-таки на веранду и закуриваю сигарету. Замечаю, что руки дрожат.

Курю, смотрю на звезды, в голове ни единой мысли. Докурив, возвращаюсь в комнату, усаживаюсь на диван и, предварительно оглушив себя очередной порцией джина, открываю дневник. Несколько раз за время чтения мне приходится отложить его в сторону, чтобы взять себя в руки. Глаза у меня по мере чтения, наверное, округляются все больше. Но чем дальше я читаю, тем спокойнее становлюсь. И начинаю многое понимать.

* * *

«19 марта.

Я должен об этом написать. Не знаю, зачем, но зачем-то же я начал вести этот дурацкий дневник. Просто пусть это будет записано, иначе все эти воспоминания меня в гроб вгонят.

Когда все это началось, я не думал, что все зайдет так далеко. Я просто хотел выжить, а другого способа остаться в живых на тот момент не было. Это сейчас меня оправдали. Посмертно. Пользуясь свидетельствами оставшихся в живых Упивающихся, Визенгамот пришел к выводу, что Северус Снейп действовал на стороне Ордена Феникса, несмотря на то, что был в лагере врага. Спасибо им большое, конечно, но как-то поздновато все это случилось.

А тогда… Дамблдор мертв, Хмури ищет меня среди убитых и живых УПСов, Поттер не отстает. Представляю, какое у него было бы лицо, если бы я вышел из той пещеры. Впрочем, какое бы ни было, через несколько секунд я бы все равно получил свою Аваду. И не успел бы ему ничего сказать.

Да и как докажешь что-то? Нас в пещере было семеро, и тут вломилась эта юная гвардия во главе с Уизли, и началась такая бойня, что ни одного свидетеля моего геройства не осталось в живых. Кажется, только Грэйнджер успела заметить, что я луплю по своим же (как ей казалось), а в следующий миг Белла уложила ее. А я уложил Беллу, и остался один. С кучей трупов. В ожидании приближающегося отряда авроров. Можно было бы, конечно, улизнуть, но и Лорд бы мне не поверил, и стал бы на меня давить, а я так устал, что не в силах был вынести его атаку на мои мысли.
Черт, я хотел просто выйти из игры. И я не знал тогда, что Лорд погиб, сраженный рукой нашего юного героя. Метка на моей руке и не дернулась, когда Поттер размазал его по стене. Наверное, сейчас она совсем пропала. Не знаю, проверить я не имею возможности.

Оборотное зелье было у меня при себе. Когда я начал работать над ним, пытаясь усовершенствовать, я думал о некой подобной ситуации. Мне удалось стабилизировать зелье. Теперь в него можно добавлять последний ингредиент, будь то волос, ноготь, или что-то еще, в любой момент, хоть через год после приготовления самого зелья.

И я подошел к Грэйнджер, и срезал все ее волосы, сколько мог ухватить. Один маленький волосок бросил в пробирку, остальные завернул в кусок ткани и спрятал в ее же мантию. Потом выпил зелье, раздел Грэйнджер, переоделся в ее вещи, а ее тело укутал в свою мантию. Потом я разбрызгал вокруг воспламеняющее зелье, произнес Incendio, и спалил там все к чертям. Сам еле выбрался, зато был полностью уверен, что трупы не опознают.

На бумаге это все выглядит… мерзко. Я не могу и не хочу говорить о том, что я чувствовал. Не сейчас.


17 апреля.

Коротко. Просто не могу избавиться от картинки. Она мне снится.
Мертвая Грэйнджер, нагая, на полу пещеры.
Гермиона. Во сне я называю ее Гермионой.
Я хотел жить, но не такой ценой.
Она встает и обнимает меня. А я закутываю ее в свою мантию. И мы стоим, обнявшись, и я знаю, что со стороны мы выглядим, как близняшки.
Это тело, чертово женское тело берет надо мной верх. Я ловлю себя на том, что мне часто хочется плакать.


20 апреля.

Вчера в супермаркете задумался, стоял, уставившись на полку. Оказалось, с гигиеническими прокладками. Когда девушка из обслуживающего персонала предложила свою помощь в выборе, начал по-идиотски ржать, и никак не мог успокоиться. Купил две пачки.

Все время боюсь проколоться на какой-то мелочи. Первое время напоминал себе, что надо зачаровывать почерк, когда подписываю счета или пишу записки, надо носить сумочку, а не распихивать все по карманам, надо называть Поттера по имени, а самому отзываться на «Миону». Хорошо еще, что Поттер гораздо более невнимательный, чем я.

Еле разобрался со всей этой дикой маггловской техникой. (Колдовать не хочу. Мы живем среди магглов, боюсь сорваться на что-нибудь запрещенное.)


28 апреля.

Ездил к ее родителям.
Obliviate показалось милосердием. Я этого не выдержу, а они не выдержат без этого.
Не было у них дочки. Не-бы-ло.
Вспоминать выше моих сил. Чертов Поттер. Хотя лучше так. Сам бы я не решился поехать. Теперь все кончено.


30 апреля.

Чуть не пропустил время приема зелья. Опять началась истерика: я представил, что Поттер утром просыпается, а рядом с ним в постели лежу я, в своем настоящем обличии.
Ржал минут пятнадцать, потом как отрезало.
Нервы, Мерлин их забери.

Зелье теперь можно пить не чаще раза в месяц, хотя на дольше растянуть время действия уже не получается. Думал даже заработать на этом своем усовершенствовании, но решил оставить только для себя.
Обозвал дни приема зелья критическими, и отмечаю их в календарике. Обхохочешься.


5 мая.

Написал завещание. Это у меня уже паранойя на почве оборотного зелья. Никто не знает, как и когда я умру, и как долго зелье еще будет действовать. Заплатил адвокату бешеные деньги, чтобы мою волю озвучил сразу же, как только узнает о моей смерти.

А воля такова: не дожидаясь похорон, упаковать меня в гроб. Закрытый. И забить крышку. И больше под нее, Мерлин побери, не лазить!
Гроб тоже заказал. Под свой нормальный рост.
От случайностей никто не застрахован, но я предусмотрел все, что мог.
Паранойя. Определенно.

Я не хочу, чтобы он узнал. Даже когда я умру.


6 мая.

Думаю о зелье старения. Пока что не актуально, но должно же мое тело стареть. Волосы были срезаны у молодой Гермионы. Так что старить ее тело мне придется самостоятельно.


8 мая.

Зелья, зелья, зелья. Работать, работать!
Не думать ни о чем.


14 мая.

Гарри признался мне в любви.
То есть не мне, а своей жене. И так и не понял, почему жена едва сдержалась, чтобы не послать его в задницу. Я тогда ушел в ванную, стоял под душем и колотил в стену мочалкой. Мочалкой, чтобы было не так громко, а в стену, потому что был в ярости.
Черт. Не хочу. Мерлин побери эту ненужную откровенность.


15 июня.

Долго ничего не писал. Не выдержал.
Говорить не с кем, а говорить необходимо.

Поттер вон беседует с Малфоем. Трудно не заметить: Драко пользуется одним и тем же одеколоном на протяжении пятнадцати лет. И когда Поттер возвращается домой, от него несет не только пивом, но еще и Драко. Вероятно, они еще и спят вместе. Особенно с того момента, как я перестал его к себе подпускать.

Хочется открутить ему голову, но я сдерживаюсь.
Не хочу об этом говорить.


Позже, тот же день.

Какого черта, ты, старый похотливый козел! Ревнуешь – так и скажи.
Да, ревную.
Черт.


20 июня.

Вспоминал. Как вышел из пещеры, а он меня обнял.
Пытался понять, что чувствую.
Напился.
Пришел к выводу, что хочу секса. Или не я хочу, а это тело. Но я тоже не против.
Хотел сам к нему полезть, но вовремя остановился. Мерлин его знает, что я могу наговорить в таком состоянии. Особенно если он назовет меня Мионой. А он ведь назовет.
Так что остался ночевать на диванчике в лаборатории.
Скоро «критические дни». Не забыть.


27 июня.
(очень неровный почерк)

Пьян вдрызг. Насрать.
Очень его люблю, идиота этого. Драко убью.

(дальше совсем неразборчиво)


29 июня.

Черт. Вот это я надрался. Впрочем, иначе бы я этого не написал. А так хоть по пьяни честен, хоть с собой. Нда…


2 июля.

Я замечаю, как он смотрит на меня. Приходится все время напоминать себе, что не на меня, а на Гермиону. А то я не сдержусь. Это тело, несмотря на некоторые недостатки, по части секса предоставляет совершенно потрясающие возможности.

Хочу его до одури. Но со своим телом. Не с этим. Несмотря на все потрясающие возможности на свете.


7 июля.

Вчера попробовал сформулировать для себя, о чем я мечтаю. Получилось дико и банально. Квинтэссенцией моего счастья будет проснувшийся поутру Гарри, который повернется ко мне, улыбнется и скажет: «Доброе утро, Северус».

Противен сам себе. Борюсь с желанием надраться: женский алкоголизм неизлечим.


15 июля.

Думаю о том, чтобы начать преподавать Зельеварение в Хогвартсе. А еще говорят, что в одну реку нельзя войти дважды. Впрочем, это говорят магглы.
Гарри пока не сказал. Понятия не имею, как он отреагирует.


19 июля.

Выяснил. Зелья в Хогвартсе преподает Слагхорн. Напыщенный придурок и отвратительный зельевар, но соваться бесполезно. Минерва сейчас на эксперименты не пойдет, слишком боится лишней ответственности.

Хорошо, что не успел сказать Гарри.


28 июля.

Пытаюсь наполнить чем-то свои дни. Заказов мало, делать нечего. Много читаю и думаю. Стараюсь пить только чай.
От Гарри пахнет пивом, сигаретами и Малфоем.


5 августа.

Вечно это продолжаться не может. Гарри все мрачнеет, и скоро потребует объяснений. Я не смогу их дать, и в конце концов мы оба придем к выводу, что нам лучше разойтись.
Так будет лучше. Не объяснять же ему, что я его люблю, но при этом никакая я не Гермиона.

Глупо это все. Я слишком стар для таких игр. Если бы его устраивали развлечения с Малфоем, и он ничего не хотел от меня, тогда ситуация была бы более-менее стабильной.


6 августа.

Перечитал вчерашнее.
Ах ты старый врун. Ситуация была бы стабильной? Ну-ну. Кто тут меньше двух месяцев назад обещал убить Малфоя?
То-то.


10 августа.

Наконец-то опять много работы. Почти не вылезаю из лаборатории. Даже забываю огрызаться на Гарри, чему он несказанно рад.


12 августа.

Порадовался, Мерлин его забери. Ночью был захвачен врасплох, когда понял, что происходит, меня уже раздели. От неожиданности не смог даже сопротивляться.

Теперь тело в восторге, а в голове полный бардак. Гарри шугаю подальше, потому что боюсь не сдержаться и вывалить ему всю правду.
Я становлюсь истеричкой.

Но, Мерлин мой, как же было хорошо…


17 августа.

Не спал до утра. Затеял серьезный разговор. А утром не смог: Гарри опаздывал на работу, и вклиниться в его утренний ритм не было никакой возможности. До вечера решимость пропала, и я ушел работать.


29 августа.

Меня опять накрыл синдром учебного года. Еле-еле уговорил свой взбунтовавшийся разум, что в Хогвартс мне не нужно.


12 сентября.

Зелье старения готово. Опробовал пятьсот раз на мышах, крысах, кроликах, собаках, кошках, хомячках. Работает, как часы. Теперь буду пить раз в месяц, вместе с оборотным. Волос Гермионы хватит до конца моей жизни, я беру их по одному. Так что с моим обликом проблем больше не предвидится.

Радости по этому поводу никакой не испытываю.


20 сентября.

Не о чем писать. Ничего не происходит. Жизнь однообразна, как домашние работы первокурсников. И настолько же бездарна.

Попытался разобраться, что со мной произошло, и как могло получиться, что я, старый маг, воспылал неразделенной страстью к собственному студенту. Или эта любовь появилась из банальнейшей привычки, как зелье получается порой из самых неожиданных ингредиентов? Смысла гадать теперь уже нет никакого.

Гарри мрачнее, чем обычно. Я хочу поговорить с ним, узнать, может быть, у него какие-то проблемы на работе. Но не решаюсь. Боюсь выпасть из образа.

Черт бы побрал этот водоворот, который закрутил меня. Почему я тогда согласился на его предложение? Или что-то почувствовал уже тогда?
У меня почему-то не хватило сил сказать «нет».

Кстати, я потом ездил на тот обрыв. Просто так.


3 октября.

Черт меня дернул позвонить Малфою. Получилась светская беседа.
Как-то так вышло, что заговорили обо мне, то есть, обо мне настоящем. Выяснилось, что Драко знает о том, что я оправдан. И Гарри знает. Но не верит в мою невиновность.

Вот так-то. Никаких разговоров по душам.
Хотя, на тот случай, если я решу покончить с собой, у меня появился новый замечательный способ.


11 октября.

Сегодня ночью Гарри предложил завести ребенка. Ждать больше не имеет смысла. Пора расходиться. Ему нужна нормальная семья.


12 октября.

Завтра суббота, у нас будет время поговорить. Я хотел бы сегодня, я так себя накрутил, что, кажется, смог бы. Но Гарри еще нет. Я звонил Малфою (вот до чего я докатился). Гарри к нему не приезжал. Значит, нашел кого-то еще. Уже неважно. Завтра я скажу ему, что ухожу. Если будет артачиться, скажу, что люблю другого. Черт, я могу даже заявить, что люблю Малфоя. В этом будет даже некоторый юмор.

Завтра. Сегодня – спать. Желательно, без виски».


* * *

Я закрываю дневник и откладываю его в сторону. Последняя запись датирована сегодняшним, точнее, уже вчерашним вечером. Как все вовремя происходит в этой жизни.

На улице светает. Я выхожу на веранду, закуриваю сигарету, последнюю в пачке. Надеюсь, после этой ночи я не начну дымить, как Малфой. Хотелось бы верить.

Я думаю о том, что Гермиона мертва. Что она все это время была мертва, и не выходила из той пещеры. Мне больно от этого, но эта боль кажется мне давней, как будто я похоронил ее уже тогда, вместе с Роном и Джинни. И предложение делал не ей. И принимала его не она.

Еще я думаю о том, что никогда не обращал внимания на одеколон Малфоя. И что надо подарить ему новый. Просто так.

Потом я тушу окурок о перила, возвращаюсь в комнату, забираю дневник и пустую бутылку. Выключаю ставший ненужным свет и выхожу на лестницу.

Оставляю дневник в лаборатории, в нижнем ящике стола. Я не знаю, зачем я это делаю. Просто мне кажется, что надо вернуть его на место. В голову приходит мысль, что если бы дневник действительно хотели от меня спрятать, то маскировали бы получше: автор как никто другой знает, что я вечно сую свой нос куда только можно. Возможно, он просто подсознательно хотел, чтобы я нашел эти записи. Или ему уже действительно было на все наплевать.

Потом я без труда нахожу запасы оборотного зелья, и выливаю его в бутылку из-под джина.

А потом я иду на кухню заваривать кофе.

Моя жена всегда просыпается около семи утра. Сейчас без двадцати. Я выливаю оборотное зелье в раковину, сажусь возле стола, жду, пока кофе будет готов, и думаю о том, что скажу.

Я скажу, что он неправ. Что я не считал его виновным, а просто не брал на себя труд разбираться в решениях Визенгамота. Я просто об этом не думал.

Скажу, что он не стар – как для мага.

Еще скажу, что он дурак, но он, конечно, не поверит.

Как он сам написал в дневнике, я люблю свою жену. Так уж вышло, что моей женой с самого начала был он. Надо как-то довести до его сознания, что это на него я смотрел, стоя в дверном проеме, пока мои брюки изображали Эверест. Что это его я трахал на полу кухни и мне, черт возьми, понравилось.
Не знаю, говорить ли ему, что с Малфоем я спал всего один раз, и то по пьяни. Нет, об этом, пожалуй, мы поговорим как-нибудь в другой раз.

Наверное, я много чего должен ему сказать. Но надо ведь с чего-то начать, правда?

Так что я возьму поднос с кофе, поставлю его на столик возле кровати и буду ждать. Когда он проснется, я возьму его за руки, прижму эти руки к постели, чтобы он не вздумал вскочить и куда-то убежать. И начну я, пожалуй, вот с чего. Я улыбнусь и скажу: «Доброе утро, Северус».

~The End~

@темы: ГП, фикоманское, mine.txt

---

Таки пятница 13-е, с чем всех и поздравляю ^_~

Хочется:
- пива
- ходить пешком с плеером в ушах
- новую юбку - длинную, коричневую и прекрасную, как я (ну дык, ёпт ^_~)
- зарплату...
- прибавки к зарплате...

Первые два пункта, вроде как, должны осуществиться, причем первый - прям в обед: сегодня можно, ибо таки пятница ^_~

Не хочется:
- работать

Ну дык я и не буду

А в остальном, прекрасная маркиза, всё хорошо, всё хорошо (c)
Чего и вам желаю ^_~

UPD: Посмотрела html-код этого бардака, и ужаснулась.
Мда... Таки намудрили зачем-то...

UPD-2: Блин, ну хоть тэги тогда не резали бы, что ли...
Совсем с редактировнием херня получается.

@темы: тех. вопросы, за жизнь

---

ПЧ-ёвое ^_~

Всячески приветствую Dako Serebro
Очень рада ^_~

@темы: пч-евое

---

Урррррра!!!!!!!!!!

@темы: Weiss Kreuz

---

По следам недавнего общения с одним френдом

Странное наблюдение: умные, приятные во всех отношениях парни зачастую предпочитают гламурных барышень разумным.

Т.е. я не говорю, что гламур всегда глуп, а разум - потерт и негламурен. Но все-таки...

Пожалуй, только это слегка омрачило мою поездку в Одессу. Т.е. не "пожалуй", а точно.



И приходит в голову странная мысль: ведь для кого-то же там, на небе, придумали/создали таких, как я, Маруся, ЗеКа...

Ибо, по наблюдениям, в основном мы годимся в хорошие френды, а не в "женщин мечты".

@настроение: задумчиво-паскудное

@темы: за жизнь